"Лучший солдат Израиля со времен Бар-Кохбы"
НЕ ХОЧУ, ЧТОБЫ ОН УМИРАЛ...
(Меир hар-Цион)

САГА Владимира Фромера

По определению Даяна, "лучший солдат Израиля со времен Бар-Кохбы", ставший предметом почитания, как знамя, изрешеченное пулями, почерневшее от порохового дыма. К нему не подойдешь со стандартными мерками. У него все - не как у других. И детство было особенное, и воевал он вопреки установленным канонам, и дни его, складывающиеся в годы, проходят в ином измерении - вдали от человеческого муравейника и всего, что он когда-то любил.

***
Вот уже много лет во всех почти армиях мира проводятся психотесты, ведутся исследования с целью помочь "человеку в форме" решить его проблемы во всех экстремальных ситуациях - на суше и в воздухе, на земле и под водой.
Но, странное дело, никто не пытался получить исчерпывающий ответ на вопрос: кем были японские камикадзе, русские солдаты, бросавшиеся под танки со связкой гранат, американские парашютисты, сражавшиеся в джунглях Дальнего Востока. Почему армейские врачеватели тел и душ не пытались высветлить природу героизма, понять, что думают и чувствуют эти люди?
Уж не потому ли, что страшились узнать правду?
Меир Хар-Цион тоже не любил задумываться над этим вопросом, хотя подсознательно искал на него ответ всю жизнь. "Мне кажется,- сказал он однажды, - героизм - это когда боишься чего-то до жути и все же идешь этому чему-то навстречу".
Может, поэтому героизм Меира со временем перестал быть средством и превратился в самоцель. Для людей такого склада в этом и есть вкус к жизни: смертельно чего-то бояться и преодолевать страх. И повторять этот процесс вновь и вновь.
Лишь победа над собой дает ни с чем не сравнимое удовлетворение. Герои - это те, кто не могут обходиться без риска, как наркоманы без наркотиков.
Меир: "Оставьте меня в покое. Я умер тридцать пять лет назад. Пора покончить с этими бабушкиными сказками. Просто в мое время страна нуждалась в героях, и я чисто случайно занял свободную вакансию. Вот и все".
А началось с того, что в один из хамсинных дней 1952 года Моше Даян, увидев парящего орла, решил поохотиться. Генерал вскинул винтовку и прицелился. Чья-то рука легла на ствол и отвела его в сторону. Даян гневно повернул голову и встретил взгляд холодных голубых глаз.
- Не стреляй,- сказал молодой солдат. - Не так уж много орлов в нашей стране.
- Фамилия? - резко бросил генерал.
- Меир Хар-Цион.
- Ты прав, Меир.
О солдате, осадившем самого Даяна, сразу заговорили в армии.
***
1952-ой год. Время глухое и зябкое. Израилю всего около четырех лет. Распущены подпольные организации и полупартизанские воинские формирования, вырвавшие победу на фронтах войны за Независимость. Победители, принадлежавшие к уже стареющему поколению сорокалетних, - фермеры и киббуцники, интеллектуалы и служащие - разошлись, кто куда, и занялись устройством отвоеванного национального очага. Их сменила регулярная армия. Но что они могли, эти надевшие форму восемнадцатилетние мальчишки?
Не хватало квалифицированных командиров. Почти не осталось ветеранов. Еще не сложились воинские традиции. Армия еще не прошла закалку огнем, железом и кровью.
А границы уже пылали. Из Иордании и Газы почти каждую ночь прорывались банды федаинов и уходили обратно, оставляя за собой кровавый след. Они врывались в киббуцы и вырезали целые семьи. Сжигали дома и посевы, а, столкнувшись с регулярными силами, принимали бой. Жители пограничных поселений потребовали от правительства положить конец этому разбою.
Бен-Гурион понимал, что необходимы ответные операции и превентивные удары. Знал, что врага нужно поразить в его логове. Но понимал он также и то, что армия не в состоянии пока справиться со стоящими перед ней задачами.
Доходило до того, что отряды, посланные с боевым заданием в Иорданию или в сектор Газы, потеряв ориентацию, всю ночь блуждали на территории противника и возвращались под утро, усталые и измученные, так и не обнаружив врага.
Тогда по личной инициативе Бен-Гуриона был создан сто первый особый отряд. Со всей страны были собраны в него отчаянные "головорезы". Командовал этой разношерстной вольницей молодой майор Ариэль Шарон, прекрасно зарекомендовавший себя в Войну за Независимость. Но живой душой отряда стал Меир Хар-Цион. Это он разработал тактику ведения боя, ставшую классической в израильской армии.
Командир идет впереди. Внезапность и мобильность - залог успеха. Удар наносится там, где противник его наименее ожидает. Раненых не оставляют, но помощь им оказывается уже после боя. И самое главное: нет и не может быть невыполненного задания.
Неукротимый, обладающий звериным чутьем, феноменальной реакцией и способностью мгновенно оценивать любую ситуацию, Меир Хар-Цион очень быстро стал эталоном доблести для всей армии. Всего четыре года продолжалась его военная карьера. Но за это время он совершил со своими людьми десятки операций в тылу врага. Многие из них вошли в анналы израильского военного искусства. А некоторые так и остались засекреченными, и их тайны до сих пор хранятся в архивах министерства обороны.
***
Меир Хар-Цион родился в 1934-ом году на созданной его отцом ферме Рашпон в районе Тель-Авива. Потом появились на свет сестры Шошана и Рахель. Вскоре после бар-мицвы Меира родители разошлись. Отец, компенсировавший рыхлость характера тем, что "свысока взиравший на жизнь", ушел в киббуц Эйн-Харод. Мать, женщина энергичная и властная, поселилась с детьми в Бейт-Альфе, но там не было школы, и Меир был отправлен в отцовский киббуц. Элиягу Хар-Цион не понимал своего единственного сына. Меир хорошо учился, много читал. Сверстники по каким-то неписаным законам сразу признали его превосходство. Он верховодил. Но иногда на него накатывало. Становился зол и хмур. Его боялись.
Киббуцианский дух казарменного социализма не нравился Меиру. Ему претили коллективная учеба, коллективная работа и коллективные развлечения. Отцу жаловались на антисоциальность Меира. "Что же я могу сделать? - отвечал он, разводя руками. И бормотал: - Волчонок, сущий волчонок".
Потом в киббуце начались странные кражи. Вор не оставлял никаких следов. Исчезли бочонок с медом, мешок сушеных фруктов, сладости, припасенные для детей, финский нож, солдатские ботинки. Все это хранилось в устроенном Меиром тайнике.
Секретарь киббуца, старый польский еврей, вызвал Меира и сказал: "Плохо начинаешь жизнь, мой мальчик. Прекрати это".
И Меир неожиданно для себя ответил: "Хорошо".
Кражи прекратились так же внезапно, как и начались.
А Меиром всецело овладела страсть к походам.
Вскоре не было в Израиле места, где бы он ни побывал. Он ориентировался в темноте, как кошка, и научился понимать ночные голоса, сменявшиеся нерушимым молчанием. Он любил встречать в походе рассвет, наблюдать, как звезды бледнеют и медленно отступают вглубь замерзающего бесконечного пространства.
Любимая сестра Шошана иногда сопровождала его, как верный Санчо Панса.
В декабре 1951-го года Меир, рассматривая потрепанную свою карту, сказал Шошане: "Я хочу пройти к северу от Кинерета до истоков Иордана в Галилее. Вот здесь,- он провел ногтем резкую черту, отмечая опасное место,- мы пройдем по сирийской территории. Немного. Километров пять. Иначе нам придется делать огромный крюк".
"Рискнем",- сказала Шошана.
И они отправились. Уже начался период дождей. Воды Иордана, подергиваясь рябью, лениво пульсировали. Шли целую ночь. Когда они оказались на сирийской территории, поднялся и растаял пернатыми клочьями и без того неплотный туман. На много километров растянулась чужая, обработанная феллахами земля.
"Может, вернемся?" - спросил Меир. Шошана закусила губу и отрицательно покачала головой.
Они шли до тех пор, пока не наткнулись на сирийский патруль.
Их доставили в Кунейтру. Меира допрашивали и били. Задавали вопросы, на которые он не мог ответить, даже если бы хотел.
"Сколько тебе лет?" - спросил похожий на феллаха сирийский капитан - из тех, которые никогда не становятся майорами.
"Семнадцать".
" А ей?"
" Пятнадцать".
" Так вот, если ты не будешь отвечать на вопросы, я отдам ее взводу своих солдат".
Меир рванулся из-за стола: "Тогда прежде убей меня. Потому что живой я тебя из-под земли достану".
Офицер долго молчал, глядя на пленника тяжелым взглядом. Потом произнес устало: "А ты не трус. Впрочем, с вами разберутся в Дамаске".
И, уже поднимая телефонную трубку, сказал так тихо, что Меир едва расслышал: "У меня тоже есть сестра".
Продержав месяц в дамасской тюрьме, их обменяли на трех лихих сирийских офицеров, влетевших на джипе в расположение израильских войск. Но с тех пор Меир открыл сирийский счет, а счета свои он закрывал - рано или поздно.
***
В шестидесятые годы в Израиле пользовалась особой популярностью песня "Красная скала".
"Там за пустыней, за горой, Есть место, как о том гласит молва, Откуда не пришел еще живой, Зовут то место Красная скала..."
Песню эту запретили, чтобы не будоражила воображение. Она не звучала по радио. Не исполнялась на концертах. Бродягой шлялась по дорогам, появлялась на школьных вечеринках, надолго задерживалась в военных лагерях.
Красная скала - это Петра, легендарная столица Набатейского царства, просуществовавшего до начала второго века, когда наместник Сирии Корнелий Пальма по указу императора Траяна превратил "относящуюся к Петре Аравию" в римскую провинцию. Давно исчезли набатеи, номады семитского происхождения, не изменившие арамейской культуре и потому уничтоженные воинственными приверженцами пророка Мухаммеда.
Но остался высеченный в скалах удивительный город, избежавший тлетворного влияния времени, сохранивший дикое, первозданное очарование.
Сегодня Петра - почти единственная достопримечательность Иордании, потерявшей святые места мусульманства и христианства в Шестидневную войну.
Меиру было пятнадцать лет, когда кто-то из друзей подбил его на экскурсию в район знаменитых медных рудников Тимны. Броская красота соломоновых столбов произвела впечатление, и Меир не мог оторвать от них глаз. Как вдруг он услышал голос экскурсовода: "То, что вы видите - ничто по сравнению с Петрой".
Позднее Меир записал в своем дневнике: "Что-то дрогнуло во мне, когда я впервые услышал дразнящее, пленительное слово "Петра". Но потом, постепенно, штрих к штриху, образ к образу, стала вырисовываться легенда, настолько призрачная и далекая, что навсегда должна была остаться дивной сказкой - и не более.
Прошло несколько лет. Изменились реалии. Невозможное стало возможным. Тогда и дала о себе знать, как старая рана, давняя мечта. Она ожила во мне, и я не знал покоя до тех пор, пока не решил: пойду, и будь, что будет. И мне сразу стало легче".
В Петру его сопровождала давняя приятельница Рахель Сабураи. Боготворившая Меира, она была готова идти за ним хоть на край света. Впрочем, как и многие другие.
Четыре ночи и три дня длился их отчаянный поход. И они добрались до цели. И шесть часов провели среди варварского великолепия древних дворцов, высеченных в скалах цвета крови, покрытых узорными надписями на мертвом языке.
И вернулись, чудом обойдя посты легионеров, избежав встречи с ненавидящими Израиль бедуинскими кочевниками.
Так Меир Хар-Цион положил начало рыцарской традиции, просуществовавшей в израильской армии многие годы.
Когда Данте проходил по улицам Вероны, то жители города долго провожали его глазами. Им казалось, что они видят на его лице отблеск адского пламени. Приблизительно с таким же чувством смотрели бойцы на Хар-Циона.
Он побывал в Петре и вернулся живым...
И вот начались походы в Петру сначала бойцов сто первого отряда, а затем парашютистов. Это было похоже на повальное безумие, на попытку сумасшедшего художника расписать красками неистово пылающий закат.
Скала-молох требовала все новых и новых жертв. Бойцы - лучшие из лучших - погибали на пути в Петру или при возвращении. Легионеры, знавшие о странном ритуале израильских парашютистов, устраивали засады. Лишь немногим удавалось побывать ТАМ и вернуться. Но зато они сразу как бы вступали в замкнутый, почти кастовый "рыцарский орден". На них смотрели как на титанов, для которых не существует невозможного. Они стали легендой армии, создававшей героический эпос, охвативший все годы существования Израиля.
Меир, терявший товарищей, не раз сожалел, что это он положил начало кровавой традиции.
По следам Хар-Циона, например, отправились двое его бойцов Дмитрий и Дрор. Им повезло, и они добрались до Петры. Провели в этом некрополе день и даже засняли целую фотопленку. Но на обратном пути попали в засаду - и приняли бой. Дрор был убит, а Дмитрий, раненный в ногу, прорвался к своим, оставив позади трупы нескольких легионеров. Ковыляя, опираясь на ручной пулемет, как на костыль, он пересек границу.
***
Военную карьеру Меир начал в молодежных армейских формированиях НАХАЛа, где солдатская служба сочеталась с земледельческим трудом. Это было совсем не то, к чему он стремился, но дети киббуцов шли в НАХАЛ. Пошел и Меир. Он понимал, что армию лихорадит, что страна переживает трудный период. Воры хозяйничали в доме, а хозяева делали вид, что все в порядке.
В восемнадцать лет интеллектуальный уровень Меира был выше, чем у среднего израильтянина. Он много читал, хоть и бессистемно. Неплохо знал еврейскую историю. Разбирался в литературе. Сам писал стихи и регулярно вел дневник. Он хотел учиться, но уже тогда задумывался: какой путь выбрать?
Изучать деяния других или добиться, чтобы другие изучали его деяния?
Честолюбие предопределило решение.
Новобранцам тогда жилось трудно. Суровая дисциплина. Изнурительные учения. Сержант - король. Офицер - Бог.
Дан Бехер, начинавший вместе с Меиром военную службу, вспоминает: "Нашим инструктором был Мойшеле Стемпель, погибший в столкновении с террористами в Иудейской пустыне уже в семидесятые годы. Стемпель был крутого нрава мужик. Нянчиться с нами не собирался. Поднял всех на рассвете, нагрузил амуницией, как верблюдов, и побежал - сам налегке, даже без оружия, легко перебирая длинными ногами. Мы - гуськом за ним. Меир впереди. А Стемпель, сукин сын, в горы прет. Едкий пот заливает глаза. Сердце подступает к самому горлу. А тут еще это проклятое солнце. Но мы держимся. Стемпель бежит все быстрее. И тогда Меир кричит: "Стемпель, тебе нас не сломить". Услышав это, Стемпель рванул, как породистая лошадь, оскорбленная плетью. Меир дышит ему в затылок. И мы тоже не отстаем, хоть и злимся на Меира. Какого черта он его дразнит? Четыре часа длилась эта пытка. Меир выкрикивает свое кредо, а Стемпель наращивает темп. В какую-то секунду я понял, что - все. Баста. Вот сейчас разорвется судорожно впитывающая раскаленный воздух грудная клетка. Но тут я увидел перед собой упрямый затылок Меира.
Мы выдержали этот марафон. И лучшим из нас был Меир".
Потом Меир кончил сержантские курсы, стал командиром патруля, побывал в Петре. Он знал, что формируется сто первый отряд, но никуда не обращался. Ждал, когда его позовут. И настал день, когда он получил приказ явится к майору Шарону.
***
Штаб сто первого полка расположился в здании полиции в Абу-Гоше. Арик Шарон и его заместитель Шломо Баум завтракали, когда в дверях появился солдат с деревянным чемоданчиком в руке. Худой. Подтянутый. Великолепная мужественность его не бросалась в глаза из-за почти неуловимого очарования юности.
"Это Меир",- сразу понял Шарон и жестом пригласил его к столу. Меир присоединился к завтраку не без смущения. В части, где он служил, строго соблюдалась субординация.
Шарон пододвинул к нему яичницу и усмехнулся. "Сто первый отряд - это элита, - сказал он. - Здесь собраны люди, которым каждый день придется идти на смерть. И отношения между командирами и подчиненными здесь тоже особые".
Сегодня трудно поверить, что в сто первом отряде было всего тридцать пять бойцов. Но каждый из них стоил целой роты. Такие имена, как Слуцкий, Давиди, Борохов, Тель-Цур, Кача, Джибли, почти ничего не говорят нам сегодня. А когда-то их знала вся страна. Сто первый отряд состоял из людей с сумасшедшинкой, во всем мире признававших лишь авторитет своих командиров. Это было полупартизанское формирование, своеобразное "еврейское казачество". Просуществовал отряд до начала 1954-го года, когда Шарон, назначенный командиром полка парашютистов, взял с собой свою ватагу. Парашютистам очень не понравились похожие на поджарых волков пришельцы. Несколько офицеров даже оставили полк. Вместо них Шарон назначил командирами рот своих людей - Слуцкого, Баума и Хар-Циона.
Меир - старший сержант - отдавал приказы взводным офицерам с оскорбительной снисходительностью. Его забавляла парадоксальность ситуации.
Парашютисты обратились к начальнику генштаба с требованием прекратить это немыслимое ни в одной армии положение.
"Как? - изумился Даян - Меир не офицер?! Я об этом как-то забыл".
И Даян присвоил Хар-Циону офицерское звание. Кто-то напомнил командующему, что Меир не был командирован на офицерские курсы. Даян изумился еще больше. "Меир? Курсы? Чему там может научиться лучший солдат Израиля со времен Бар-Кохбы?"
И Меир Хар-Цион остался единственным в истории израильской армии офицером, не кончавшим офицерских курсов.
***
Немногословный. Всегда спокойный. Твердый взгляд, холодная улыбка, сдержанные манеры, свидетельствующие об уме и сильной воле. Все, знавшие Меира, утверждали, что ему неведомы колебания и чувство страха.
Но вот что он сам записал в дневнике 14-го октября 1953 года, за несколько часов до того, как сто первый отряд атаковал иорданскую деревню Кибия, где разместилась учебно-тренировочная база палестинских террористов.
"Вот и все. Сегодня ночью я впервые выхожу на самостоятельную операцию. Все мои мысли и чувства с сумасшедшей скоростью вращаются вокруг этого факта. Что-то безжалостно грызет меня изнутри. Не дает покоя. Я знаю, что это. Неуверенность в себе. Неверие в свои силы. Что будет? Как я справлюсь с поставленной передо мной задачей? Как поведу за собой людей, за которых отвечаю?
Я поднимаю глаза и встречаю напряженный взгляд рыжего. Он смотрит на меня с растерянной беспомощностью и надеждой. Рыжий - старый солдат. Он был сержантом-инструктором, еще когда я тянулся навытяжку перед каждым ефрейтором. А сегодня я его командир, и он пойдет, куда я его поведу. Но к черту сомнения. От них только хуже. Чему быть суждено, то и будет".
Операция "Кибия" открывает послужной список сто первого отряда и Меира Хар-Циона. Силами, атаковавшими Кибию, командовал Шломо Баум. У Меира была своя задача. Его взвод должен был блокировать деревню Шукба и отвлечь внимание иорданского легиона от Кибии. В целом взвод выполнил задание, что и было отмечено в приказе командующего. Но сам Меир считал, что взвод чуть было не провалил всю операцию. Началось с того, что двое арабов, захваченных людьми Меира на пути к Шукбе, сумели освободиться от пут и попытались бежать. Прежде чем их тени растворились в темноте, "томмиган" Меира разорвал устоявшуюся тишину ночи.
Убиты оба, но фактор внезапности утрачен. Да и в самой Шукбе взвод действовал с лихорадочной нервозностью и отступил, не выполнив всего, что было намечено.
Дневник Меира: "Надо уходить,- шепчет Йона. - Здесь больше нечего делать. Уходим?" Я не отвечаю. Да и что можно сказать? Я чувствую то же, что и они. И я хочу больше всего на свете оказаться сейчас далеко отсюда. И в моих ушах еще звучат выстрелы, разбудившие всю деревню.
Я молчу и продолжаю двигаться по направлению к Шукбе.
"Хар, не упрямься, мы обнаружены и надо уходить".
К черту этот шепот. Да заткнись же, наконец.
Я иду молча. Кача и Ури тоже молчат. Им тоже хочется быть сейчас совсем в другом месте. Но они молчат и делают, что надо. В таких вот стрессовых ситуациях и проявляется человек. Он или сдает экзамен, или проваливается".
И Меир подводит итог:
"Арик принял нас с просветленным лицом. "Хар, я снимаю шляпу. Вы блестяще выполнили задачу. Блокировали Шукбу и обеспечили силам Баума свободу действий".
Я улыбаюсь ему. Да, с лицевой стороны у нас все в порядке. Формально, нас не в чем упрекнуть..."
***
Все знают, что нападение - лучшая защита, но лишь Меир возвел в абсолют этот принцип. Когда Арик потребовал, чтобы патрульные рейсы вдоль границы совершались каждую ночь, Меир, усмехнувшись, поправил своего командира: "Не вдоль, а по ту сторону. Они должны знать, что мы всюду и нигде. Их надо держать за горло, не разжимая рук".
Одна из самых дерзких операций сто первого отряда была проведена в конце 53-го года. В холодную мглистую ночь Меир и четверо его бойцов дошли до Хеврона. Преодолели сорок два километра, убили пятерых арабов и взяли пистолет в качестве трофея. Как герои голливудского боевика, прошли по улицам спящего города и остановились у входа в ночной бар.
"Зайдем,- сказал Меир. - Я угощаю".
Призраками возникли в зале. "Сидеть,- приказал Кача по-арабски ошалевшим завсегдатаям этого злачного места. - Мы знаем, как вы рады гостям, но не обращайте на нас внимания и, главное, не двигайтесь".
Меир заказал кофе и небрежно бросил на прилавок несколько израильских монет.
Операция получила столь ценимый им шик, хотя риск, конечно, был не оправдан. Уходить пришлось с боем, но Меиру еще ни разу не изменила его звезда.
Зима 1954-го года выдалась тяжелая. Весь январь шли проливные
дожди, и вспенившийся Иордан уже ничем не напоминал обмелевшую речушку, которую овцы переходят вброд, не замочив шерсти. Патруль готовился к обычному рейду на той стороне. Меир спал сном праведника, ибо знал: все будет сделано, как надо. В полночь его разбудил командир патруля Меир Якоби, промокший до нитки и несчастный.
"Хар,- сказал он,- Иордан как взбесился. Его не перейти. Пять раз мы пробовали. Я чуть не утонул".
Меир знал, что на Якоби можно положиться. Раз он так говорит - значит, так и есть. Но, с другой стороны, разве можно допустить, чтобы Иордан, как бы он ни бесился, стал преградой для его бойцов? И Меир сказал: "Попробуем еще раз". На этот раз он сам повел патруль. На берегу привязал к поясу веревку и бросился в воду. Течение сразу подхватило его и понесло, ударяя о подводные камни. Ощущение было, словно кто-то гвоздил все тело железным кулаком. Он пробовал бороться, но, наглотавшись воды, потерял сознание. Его вытащили. Откачали. Он поднялся, шатаясь, как после нокдауна. Бойцы смотрели на него с тревогой. И со скрытым удовлетворением. Значит, и великому Хар-Циону не все удается. Меир понял, о чем они думают, и улыбнулся.
"Хорошо, что вы не отвязали веревку,- сказал он. - Попробуем еще раз". Все остолбенели. Но они хорошо знали своего командира и молчали. Меир переплыл Иордан в другом месте. Патрульный рейд состоялся в ту ночь, как обычно.
***
"Хорошим командиром,- говорил Шарон,- может считаться лишь тот, кто воспитал других хороших командиров".
Меир Хар-Цион воспитал целое поколение бойцов. Многих из них давно нет в живых. Многие стали майорами и полковниками. Они прошли все, что можно пройти. Страна обязана им решительно всем. Точно так же, как они всем обязаны Меиру Хар-Циону.
Рассказывает Миха Капуста, полковник запаса, заместитель и друг Меира: "Он терпеть не мог, когда кто-то хоть в чем-то превосходил его. Хотел быть - и был - лучшим из лучших. Когда сто первый отряд присоединился к парашютистам, Меир взял меня к себе. Полк наш охранял египетскую границу. Каждую ночь патруль совершал глубинные вылазки в сектор Газы, стараясь действовать без излишнего шума.
Меир мечтал сделать то, чего никому не удавалось. Проникнуть в египетский военный лагерь, взять документы и уйти незамеченным. Несколько раз пытался, но всегда в последний момент что-то мешало. И вот однажды не Меир, а я со своим патрулем проник в штаб египетского полка в районе Рафияха. Просто нам в ту ночь до чертиков везло, и все удавалось. Ну, взяли мы какие-то документы - как оказалось, не Бог весть что - и вернулись. Рассказываю Меиру, а он потемнел. Задает вопросы. Чувствую, ищет, к чему бы придраться. И нашел.
"Вы где срали? - спрашивает.
"Ну, там,- говорю,- на месте".
"А чем подтирались?"- продолжает интересоваться Меир.
"Газетами",- отвечаю наивно.
"И вы их там оставили?"
"Да".
"Ну и мудаки. Египтяне знают теперь, что вы там были".
И Меир написал в рапорте Шарону, что мы крайне неудовлетворительно выполнили задание".
Меир не был "рыцарем без страха и упрека". Шел непроторенными путями. Действовал методом проб и ошибок - и не раз ошибался. И был жесток.
Жестокость, обычно, проистекает от скудости воображения. Палач не в состоянии представить себя на месте своей жертвы. Но Меир был жесток особой жестокостью - идущей от головы, а не от сердца. Ловлю себя на том, что не хочется об этом писать. Но что поделаешь, если частичная ложь не становиться правдой, а частичная правда превращается в ложь. И я хорошо понимаю, почему Меир всегда с таким ожесточением противился своей канонизации.
Пусть об этом расскажет Гади Звулун, парашютист Меира, отличавшийся характером, не соответствовавшим жестким стандартам того времени. Гади любил Меира, восхищался им, следовал за ним "с завязанными глазами". И он же испытывал неодолимое отвращение к жестокости своего командира, для которого "убить араба было все равно, что прихлопнуть муху".
Гади Звулун: "Было это в Негеве. Наш моторизованный патруль задержал бедуина. Меир его допрашивал. Лицо пленника пожелтело от страха. Руки дрожали. Мне и сегодня хочется плакать, когда я вспоминаю эти руки. Бедуин утверждал, что старейшины племени послали его искать пропавших верблюдов.
Меир сказал ему: "Не лги. Ты провел кого-то через границу. Кого? Не скажешь правды - пристрелю".
И Меир приставил дуло автомата к его голове.
Я спросил: "Неужели ты его убьешь?"
"Да",- ответил Меир.
"Почему?"
"Потому".
И он спустил курок.
Я едва успел отбежать в сторону. Меня выворачивало. Я еще никогда не видел, как убивают.
Вечером Меир собрал нас всех. "И мне претит убивать,- сказал он. - Но мы должны быть жестокими. Бедуины помогают террористам. Нужно, чтобы они нас боялись".
Я не принял его версии тогда. Не принимаю ее и сегодня.
Меир же решил меня воспитывать. Как-то ночью египетские бедуины перешли границу и увели верблюдов у бедуинов израильских. Решено было проучить "их бедуинов", и мы совершили ночной налет на провинившееся племя. Но ведь для бедуинов пустыня - дом родной. Они каким-то образом проведали о нашем приближении и исчезли. Лишь трое не успели уйти: хромой старик, мальчик-идиот и калека неопределенного возраста.
"Их надо прикончить,- сказал Меир. - Мы остаемся здесь на ночь. Стрелять нельзя. Придется воспользоваться ножом".
Он помедлил и, взглянув на меня, добавил: "Это сделает Гади".
"Нет",- сказал я.
"Докажи, что ты мужик,- настаивал Меир. - К тому же, если я когда-нибудь прикажу тебе бесшумно снять часового, что ты будешь делать?"
"Тогда выполню приказ, а сейчас в этом нет необходимости",- резко возразил я.
Меир шагнул ко мне, но тут вмешался наш новичок, искавший случая всем доказать, что он "мужик".
"Да ладно,- небрежно бросил он,- я это сделаю".
И он это сделал. Отвел всех троих в сторону и...
Я слышал их хрипение и всю ночь не мог заснуть.
Не сомкнул глаз и "мужик". До рассвета беспрерывно курил и маялся".
Таких случаев было много.
Были ли у Меира угрызения совести?
Никогда.
Он и сегодня убежден, что все делал правильно.
Однажды он сказал: "Пулей убить легко. Каждый дурак может. А за ножи берутся настоящие мужчины".
Интересно, сказал бы он это, если бы знал, что за ножи возьмутся боевики интифады?
***
Ни к кому Меир не был привязан так, как к сестре Шошане. Она была частью его души. Он говорил потом, что что-то навсегда умерло в нем с ее смертью. И много времени спустя, чудом вырвавшись из мира, в котором не было ни надежд, ни желаний, вложив остаток душевных и физических сил в создание ранчо в Нижней Галилее, он назвал его именем сестры.
Случилось это в феврале 1955-го года. Шошана, уже получившая повестку о мобилизации на действительную службу, решила пойти со своим другом Одедом в небольшой поход. Ей хотелось пройти в Иерусалим через Эйн-Геди и Иудейскую пустыню.
Шошана не меньше Меира любила такие скитания.
"Это в последний раз",- сказала она матери.
Судьба придала страшный смысл ее словам.
Шошану и Одеда убили бедуины из племени Азазма.
Лишь через три месяца обнаружили их тела, брошенные в высохший
колодец. Потрясение оказалось чрезмерным даже для железных нервов Меира. Он плакал, но никто не видел его слез. Через несколько дней после трагического известия, Меир, как всегда спокойный и подтянутый, явился к Шарону.
"Арик,- сказал он,- я требую ответной операции. Не только потому, что погибла моя сестра. Убиты двое израильтян. Вспомни, сколько раз наш отряд реагировал в прошлом на подобные вещи".
"Да,- ответил Шарон, помедлив,- но сейчас не время. Ведется сложная политическая игра. "Старик" не разрешает нам действовать. Потерпи".
"Тогда я сделаю это сам",- произнес Меир.
Шарон обратился к начальнику генштаба. Выслушав его, Даян сказал: "Разрешение на операцию дать не могу. Ты ко мне не обращался, а Хар-Цион не обращался к тебе. И передай Меиру, чтобы был осторожен. Я не хочу его потерять".
Шарон передал Меиру этот разговор без комментариев.
И Меир с тремя бойцами из киббуца Эйн-Харод, хорошо знавшими Шошану, отправился в Иудейскую пустыню.
Мстители ворвались в лагерь племени Азазма, захватили пятерых бедуинов и привели их к тому месту, где были найдены тела Шошаны и Одеда. Четверых убили, а пятому Меир сказал: "Я освобождаю тебя, чтобы ты рассказал своему племени о том, как отомстил Хар-Цион за убийство своей сестры и ее друга".
Начался международный скандал. Комиссия по перемирию передала израильским властям протокол показаний оставшегося в живых бедуина и потребовала наказания виновных. Бен-Гурион пришел в ярость. Он приказал арестовать Меира и вызвал к себе Шарона. Арик, предчувствуя грозу, позвонил Даяну и спросил: "Что мне сказать "старику""?
"Да говори, что хочешь",- ответил Даян,- но помни, что я не имею никакого отношения к этой истории".
Явившись к "Старику", Шарон попытался вывести своего любимца из-под удара и даже утверждал, что Меир в тот день никуда их части не отлучался.
Это было уж слишком.
Голосом, не предвещавшим ничего хорошего, Бен-Гурион сказал: "Арик, если бы я прислушивался к мнению твоих врагов, то тебя давно бы не было в армии. Я все могу простить, кроме лжи".
Досталось Шарону. Досталось и Даяну. Что касается Хар-Циона, то "Старик" потребовал отдать под суд "этого бандита". Но тут нашла коса на камень. "Суд над Меиром деморализует армию",- заявил Даян и даже пригрозил отставкой. Это подействовало. Дело Хар-Циона было спущено на тормозах.
***
Меир понимал, конечно, что непрерывная игра со смертью рано или поздно закончится проигрышем, но прекратить ее не мог. Он и распоряжался с такой легкостью чужими жизнями лишь потому, что без колебаний ставил на кон свою. Меир верил в свою звезду, и, главное, верили в нее его бойцы. И поднимая своих людей в атаку, он никогда не оглядывался. Знал, что они поднимутся - все до единого. В армии даже поговаривали, что он заговорен от пуль. Было время, когда Меир и сам в это верил. Лишь после гибели Шошаны он стал чувствовать, что табу с него снято, что смерти надоело его щадить. Это привело лишь к тому, что храбрость его, и раньше вызывавшая изумление, граничила теперь с безрассудством.
Даян иногда говорил, что нужно поберечь Меира, что хорошо бы послать его за границу, в военную академию. Вот только пусть проведет еще одну операцию. И еще одну...
В декабре 1955-го года в генеральном штабе было принято решение о широкомасштабной военной операции против укрепленных пунктов сирийской армии к северо-востоку от Кинерета. Сирийские провокации против израильских рыбаков, промышлявших в Кинерете, становились нетерпимыми. К тому же в генштабе давно хотели проверить в боевых условиях готовность армии к выполнению сложных стратегических задач на территории противника.
Меиру поручили самую трудную часть операции "Кинерет". Ему приказали взять штурмом пять укреплений сирийского военного комплекса Курси, используя фактор внезапности.
В 5.45 вечера Меир повел роту парашютистов по трудно проходимой горной местности. Лил сильный дождь, и казалось, что воздух состоит из сплошных брызг. Меир шел размашисто, все время наращивая темп, чтобы не выбиться из установленного графика. К цели прибыли точно в срок. Парашютисты ползком подобрались к проволочным заграждениям и проделали в них бреши. Совсем рядом прошел сирийский патруль, не заметив слившихся с темнотой израильтян. И вдруг раздался шальной выстрел, выведший из сонного оцепенения Голанские высоты. Парашютист Мотке Мизрахи потом хвастался, что операция "Кинерет" началась выстрелом из его автомата. Меир уже хотел встать во весь рост, но особое чутье, похожее на звериный инстинкт, удержало его. Сирийцам и в голову не пришло, что израильтяне уже у ворот. Меир услышал сердитый голос сирийского офицера: "Кто стрелял, идиоты? Хотите получить от израильтян горячую порцию? Я вот с вами расправлюсь, с мерзавцами".
Меир усмехнулся и дал сигнал к атаке. Парашютисты рванулись вперед. Несколькими очередями сняли охрану. Действовали слаженно и точно. Меир первым очутился у штабного бункера. Заглянул внутрь. Трое офицеров, игравших в карты, настолько увлеклись, что даже на выстрелы не обратили внимания. "Шалом",- поприветствовал из Меир и швырнул гранату. Мертвые офицеры так и остались сидеть в своих креслах.
Операцией "Кинерет" Меир остался доволен вдвойне. Он закрыл, наконец, свой сирийский счет и получил знак отличия за доблесть.
***
Наступил роковой день 11-го сентября 1956-го года. 10-го сентября террористы подорвали железнодорожное полотно Беэр-Шева - Тель-Авив. Это было утром. А в полдень с иорданской территории был атакован израильский патруль.
Семеро солдат были убиты. Двое ранены. В довершение всего, враги захватили тела погибших и надругались над ними.
Командование решило прореагировать немедленно. Без подготовки, без четкого оперативного плана. Парашютистам было приказано атаковать здание полиции в Ар-Рахва. Даже о топографии этой местности никто не имел ни малейшего представления. Шарон знал, что лишь Меиру по плечу эта задача.
И Меир повел бойцов, руководствуясь безошибочным своим инстинктом. К Ар-Рахве вышли без особого труда. Здание полиции - серый каземат с зияющими провалами бойниц в бетонных стенах - находилось в центральной части военного лагеря, обнесенного двумя рядами колючей проволоки. Но ворота были почему-то гостеприимно распахнуты. Пусто. Лишь возле конюшни двое жандармов холили своих лошадей.
Рота Меира по-пластунски подобралась к самым воротам. И, вероятно, сыграл бы свою роль фактор внезапности, если бы не произошло то же, что тогда у Кинерета. Шальной выстрел вспорол тишину.
"Шкуру спущу с мудака! - крикнул Меир и бросился в ворота, стреляя из автомата. Из здания полиции парашютистов встретили плотным огнем.
"Капуста, жарь! - приказал Меир. - Я прикрою".
Люди Капусты атаковали здание гранатами. Меир, стоя, руководил боем.
Пуля пробила ему горло, и он медленно, словно нехотя, опустился на землю.
"Меир ранен!" - крикнул кто-то.
Принявший командование Капуста прекратил сражение и приказал отходить. Парашютисты, отстреливаясь, вынесли с поля боя своего командира.
"Да он не дышит! - крикнул Капуста, глядя в посеревшее лицо Меира. - Врач! Где врач?"
Капуста схватил врача за руку.
"Сделай что-нибудь. Не хочу, чтобы он умирал..."
Полковой врач Янкелевич опустился на колени. Сунул кому-то фонарь и в его колеблющимся свете сделал на горле Меира глубокий надрез, открывая доступ воздуху. Все это время парашютисты держали круговую оборону, отбивая иорданскую контратаку. "Донесем ли его живым?" - пробормотал Янкелевич, закончив операцию.
Донесли.
***
Пуля, пробившая горло, застряла в затылке. Потребовалась сложная, крайне опасная операция. И потекли похожие друг на друга, как близнецы, дни. Меир лежал парализованный, с клокочущим мозгом. Лишь глаза жили на неподвижном лице.
Исчезла точка опоры. Исчезли зрители и слава. Исчезли великий страх перед поражением и яростное желание одержать победу. Осталась лишь серая пустота, да ощущение, что жизнь кончена.
Он знает приговор врачей: 80 процентов инвалидности. Так зачем жить?
Приходят те, кто еще вчера видели в нем полубога.
Невыносимы их жалость, их сочувствие. "Это все, что осталось от Хара",- шепчутся за его спиной. Он же, к несчастью, не оглох.
Целый год провел Меир в больнице.
Постепенно вернулась речь.
Но разве это его голос? Скрипучий, невнятный. К тому же каждое произнесенное слово бередит незаживающее горло.
Вернулся контроль над телом, но левая рука так навсегда и останется полупарализованной.
Ему предлагают синекуру в министерстве обороны. Он отказывается.
Прямо из больницы возвращается в свой киббуц Эйн-Харод. Но и здесь его жалеют. Дают только легкую работу. Киббуц, гордящийся подвигами Меира, готов всячески ублажать его до конца дней.
Меир Хар-Цион превратился в живой памятник собственной славе. Его будущее отныне в его прошлом...
Он мечется, старается себя чем-то занять. Ходит в кино - подряд на все сеансы. Но по ночам задыхается от парализующей волю тоски.
К нему обращаются с заманчивыми предложениями различные партии. Они не прочь воспользоваться его именем. Но Меир знает, что необратимые дефекты речи не позволят ему сделать политическую карьеру.
Что же остается?
Неожиданно приходит решение - такое простое, что Меир удивляется, как это он не додумался до него раньше. Теперь он знает, что сделает то, о чем мечтал еще в детстве. Создаст ранчо где-нибудь подальше от мирской суеты и будет жить одиноко и независимо.
Но ведь у Меира нет ни копейки, а земля стоит дорого.
Вмешиваются Шарон и Даян. Они уламывают Бен-Гуриона, и "Старик" неохотно соглашается, что государство должно выплатить свой долг тому, кого он еще так недавно называл "бандитом".
Меир получил 6500 дунамов земли в Нижней Галилее.
За хозяйкой дело не стало. Рут, соседка Меира по киббуцу, влюбленная в него с детства, не отходила от его больничной койки. Однажды Меир сказал ей, как нечто само собой разумеющееся: "Мы поженимся и будем жить на ранчо".
Их свадьбу, на которой присутствовала вся военная элита, до сих пор помнят в армии.
И Меир (в который уже раз!) сделал невозможное. Этот калека не пользовался наемным трудом. Своими руками построил дом, создал образцовое хозяйство. У него появились сотни голов скота и тысячи проблем, как и у каждого фермера.
Потом подросли и стали помогать дети. Потом они создали свои семьи и ушли. Лишь тогда Меир, сильно сдавший с годами, стал нанимать работников.
В Шестидневную войну Меир не смог усидеть дома. Взял старый автомат, надел выцветшую, бережно хранимую форму и явился в штаб парашютистов. Командир полка подполковник Миха Капуста с нежностью обнял гостя - капитана в отставке, восьмидесятипроцентного инвалида.
"Меир,- сказал он,- прими командование. Я, как и в былые времена, буду твоим заместителем. Или хотя бы возьми половину моих людей".
"Спасибо, Миха,- произнес Меир таким голосом, словно горло вновь сдавила старая рана. - Я пойду рядовым".
Парашютистам Капусты выпала почетная задача освобождения Старого Иерусалима и величайшей национальной святыни.
Перед боем Капуста собрал бойцов. Меир сидел в стороне, на позеленевшем от времени камне.
"Старый волк смотрит на вас,- сказал подполковник. - Докажите же ему, что и вы на что-то способны".
И парашютисты пошли на штурм с этими напутственными словами.
***
Живет пожилой человек на открытой всем ветрам горной вершине в Нижней Галилее.
Как трудолюбивые муравьи, ползут по серпантинам горной дороги машины. Политики и генералы - вершители наших судеб - попадая в Галилею, сворачивают к Меиру.
Кажется, что этот человек все видит в истинном свете, что ни жизнь, ни смерть не скрывают больше от него своих тайн.
"Смотри,- сказал он однажды очередному гостю, указывая на спешащий по своим неотложным делам отряд муравьев. - Вся наша жизнь это бег на месте. Они же сильнее и мудрее нас. Мы исчезнем, а они останутся. Они будут властителями земли, когда погибнет суетливое и жестокое людское племя. Отдадим же им должное".
На этом, пожалуй, можно закончить сагу о Меире Хар-Ционе.

Иерусалим