-->
 
На главную

 Полезные ссылки
 Новости
 Форумы
 Знакомства
 Открытки
 Чат
 Гостевая книга

 Интернет-журнал
 Истоки
 О духовном
 Богом избранный
 Земля обетованная
 613 мицвот
 Время испытаний
 Персоналии
 Книжная полка
 Еврейский треугольник
 Мужчина и женщина
 Наш календарь
 
 Информагентство
 Хроника событий
 Пресса
 Из жизни общин
 Мы и политика
 Колонка редактора
 Наше досье
 Фотоархив
 
 Интернет-лоция
 Каталог ресурсов
 Еврейские организации
 
 Деловой мир
 Торговая площадка
 Инвестиционная площадка
 Площадка высоких технологий
 Бизнес-услуги
 Новости бизнеса
 Котировки и курсы
 e-Ресурсы
 Бизнес-досье
 
 Бюро услуг
 Благотворительность
 Дорога жизни
 Житейские услуги
 
 ОТдых И ДОсуг
 Стиль жизни
 Вернисаж
 Еврейская мама
 Еврейский театр
 Игры он-лайн
 Анекдоты, юмор
 Шпиль, балалайка
 Тесты
 Гороскопы
 Один дома
 Виртуальный роман
 Конкурсы
 Виртуальные открытки
 Знакомства
 Тутти-еврутти
 
 Наш клуб
 Концепция
 Как стать членом клуба
 Устав IJC
 Имею сообщить
 Гостевая книга
 Чат
 Форумы
 Конференции
 


Реклама на IJC

RB2 Network

RB2 Network
Реклама на IJC


Голос крови

Илья Эренбург и еврейский вопрос

1

Принято думать, что есть только два пути окончательного решения так называемого еврейского вопроса (кроме того, конечно, которое предлагал Гитлер): создание еврейского национального государства или ассимиляция.

Но человек, о котором пойдет речь в этой статье, всю жизнь придерживался иного взгляда на эту проблему. Он выбрал свой, особый, третий путь.

Утверждение это может показаться совершенно беспочвенным. Во-первых, потому что третьего пути вроде бы и в самом деле не существует. А во-вторых, потому что Эренбург (так, во всяком случае, тоже принято думать) всю жизнь был последовательным и убежденным сторонником ассимиляции евреев, растворения их в культуре тех народов, среди которых они живут.

Оснований для такого взгляда на эренбурговское решение еврейского вопроса было немало. И основания эти были серьезные.

Илья Григорьевич никогда не отрекался от своего еврейства. Он даже на нем настаивал, добровольно взяв на себя (а может быть, это само собой так получилось) роль еврейского печальника, как однажды назвал его Борис Слуцкий:

Эти искаженные отчаяньем старые и молодые лица, что пришли к еврейскому печальнику, справедливцу и нетерпеливцу,

что пришли к писателю прошений за униженных и оскорбленных. Так он, лежа в саванах, в пеленах, Выиграл последнее сражение.

Последняя строчка этого короткого стихотворения многозначительна. За ней - не минутное настроение, а выношенная, продуманная концепция.

И неспроста Слуцкий в том своем стихотворении назвал Эрен-бурга не писателем, а - «писателем прошений». Это была не случайная обмолвка. По его глубокому убеждению, именно в этом своем качестве Илья Григорьевич и выиграл свое «последнее сражение».

Да, он действительно был «писателем прошений за униженных и оскорбленных». И действительно был едва ли не последним еврей

ским печальником и заступником (из тех «лиц еврейской национальности», что еще сохранили какой-никакой официальный статус).

Но неизменно настаивая на своей принадлежности к гонимому племени, Илья Григорьевич так же неизменно подчеркивал, что связан с еврейством не той кровью, что течет в жилах, а той, что течет из жил.

Формула эта принадлежит Юлиану Тувиму. «Я - поляк, потому что мне нравится быть поляком! - писал он в своем обращении, озаглавленном «Мы - польские евреи», которое Эренбург любил вспоминать и цитировать. - Я - поляк, потому что в Польше я родился, вырос, учился, потому что в Польше узнал счастье и горе, потому что из изгнания я хочу во что бы то ни стало вернуться в Польшу, даже если мне будет в другом месте уготована райская жизнь... Я - поляк, потому что по-польски я исповедовался в тревогах первой любви, по-польски лепетал о счастье и бурях, которые она приносит. Я - поляк еще потому, что береза и ветла мне ближе, чем пальма или кипарис, а Мицкевич и Шопен дороже, нежели Шекспир и Бетховен, дороже по причинам, которых я опять-таки не могу объяснить никакими доводами разума... Я слышу голоса: «Хорошо. Но если вы - поляк, почему вы пишете «мы - евреи»? Отвечу: «Из-за крови». - «Стало быть, расизм?» - «Нет, отнюдь не расизм. Наоборот. Бывает

двоякая кровь: та, что течет в жилах, и та, что течет из жил. Первая - это сок тела, ее исследование - дело физиолога. Тот, кто приписывает этой крови какие-либо свойства, помимо физиологических, тот, как мы это видим, превращает города в развалины, убивает миллионы людей и, в конце

концов, как мы это увидим, обрекает на гибель свой собственный народ. Другая кровь - это та, которую главарь международного фашизма выкачивает из человечества, чтобы доказать пре-вос-ходство своей крови над моей, над кровью замученных миллионов людей... Кровь евреев (не «еврейская кровь») течет глубокими, широкими ручьями; почерневшие потоки сливаются в бурную, вспененную реку, и в этом новом Иордане я принимаю... кровавое, горячее, мученическое братство с евреями...»

Под этими словами Эренбург мог бы подписаться, что называется, обеими руками. Разве только заменив слова «я - поляк» на «я - русский», а имена Мицкевича и Шопена на имена Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Толстого, Чехова...

Да он, в сущности, и подписался под этими словами Тувима. Процитировав их, добавил: «Эти слова, написанные кровью, «той, что течет из жил», переписывали тысячи людей. Я прочитал их в 1944 году и долго не мог ни с кем говорить:

слова Тувима были той клятвой и тем проклятьем, которые жили у многих в сердце. Он сумел их выразить».

Эту клятву и это проклятье он прочел в 1944 году. Но почувствовал то, о чем сказал Тувим, и попытался по-своему это выразить - раньше. (И - сделаем важное уточнение, пока в скобках, - несколько иначе расставив акценты.)

Вот короткое стихотворение, помеченное сорок первым годом:

Бродят Рахили, Хаимы, Лии, Как прокаженные, полуживые, Камни их травят, слепы и глухи, Бродят, разувшись пред смертью,

старухи, Бродят младенцы, разбужены ночью, Гонит их сон, земля их не хочет. Горе, открылась старая рана, Мать мою звали по имени - Хана.

Он тоже, говоря словами Тувима, принял в этом новом Иордане «кровавое, горячее, мученическое братство с евреями». Об этом говорят все его стихи военных лет, написанные на так называемую еврейскую тему:

Я жил когда-то в городах, И были мне живые милы, Теперь на тусклых пустырях Я должен разрывать могилы, Теперь мне каждый яр знаком, И каждый яр теперь мне дом. Я этой женщины любимой Когда-то руки целовал, Хотя, когда я был с живыми, Я этой женщины не знал. Мое дитя! Мои румяна! Моя несметная родня! Я слышу, как из каждой ямы Вы окликаете меня...

Стихотворение называлось «Бабий Яр». Написано оно было в 1944 году. А лет двадцать спустя, в середине 60-х, в Киеве, над Бабьим Яром бушевал, как теперь у нас принято говорить, несанкционированный митинг. Выступал Виктор Платонович Некрасов.

- Убивали не только евреев! - выкрикнул кто-то из толпы.

- Да, - согласился Виктор Платонович. - Убивали не только евреев. Но лишь евреев убивали только за то, что они евреи.

Вот этой, ни на минуту не отпускавшей его мыслью, а лучше сказать, не мыслью, а чувством, пронизаны все «еврейские» стихи Эренбурга военных лет.

За то, что зной полуденной Эсфири, Как горечь померанца, как мечту, Мы сохранили и в холодном мире, Где птицы застывают на лету, За то, что нами говорит тревога, За то, что с нами водится луна, За то, что есть петлистая дорога И что слеза не в меру солона, Что наших девушек отличен волос, Не те глаза и выговор не тот, - Нас больше нет.

Остался только холод. Трава кусается, и камень жжет.

Да, нас убивают только за то, что мы евреи. «Не те глаза и выговор не тот...» Только за это.

Эта мысль постоянно сверлит, точит его мозг:

В это гетто люди не придут. Люди были где-то. Ямы тут. Где-то и теперь несутся дни. Ты не жди ответа - мы одни. Потому что у тебя беда, Потому что на тебе звезда, Потому что твой отец другой, Потому что у других покой.

«Ты не жди ответа - мы одни». Это касается только нас, потому что мы - не такие, как все. Мы - другие.

Странно было слышать такое из уст советского поэта.

Конечно, Эренбургу (а уж во время войны - особенно) позволялось больше, чем другим. Но эта тема зазвучала тогда - хоть и довольно робко - не у него одного.

В 1945 году Маргарита Алигер опубликовала поэму «Твоя победа». И были там у нее такие строки:

Разжигая печь и руки грея, Наново устраиваясь жить, Мать моя сказала:

- Мы евреи. Как ты смела это позабыть?

Героиня в ответ на этот суровый вопрос разражается бурным монологом:

Да, я смела! Понимаешь, смела! Было лучезарно все вокруг...

Дальше можно и не цитировать. Смысл этого ответа целиком и полностью сводится к тому, что, поскольку вокруг все было лучезарно, то есть поскольку никто ей про ее еврейство не напоминал, то она и имела решительно все основания об этом своем еврействе не вспоминать тоже.

Не станем выяснять, действительно ли так уж лучезарно было все вокруг до войны с нацистами, или лирической героине поэмы Маргариты Алигер это только казалось. В данном случае это ведь совершенно неважно. Важно, что она так чувствовала.

У нее и в мыслях не было, что она - другая.

И вот теперь, когда ей про это напомнили, она в растерянности восклицает:

Чем мы перед миром виноваты, Эренбург, Багрицкий и Светлов!

Эта поэма - точнее, именно вот эта ее глава - вызвала бурную реакцию советских евреев. Появились разные отклики, самым популярным из которых был стихотворный «Ответ Маргарите Алигер», написанный от имени Эренбурга.

Поэма Алигер, как уже было сказано, была опубликована в 1945 году: до запрета на еврейскую тему в печатных советских изданиях оставалось еще несколько лет. Свобода слова в Советском Союзе была тогда, однако, не настолько велика, чтобы этот «Ответ» мог появиться в печати. Это был - Самиздат.

Слова этого мы тогда еще не знали, но явление, как видим, уже существовало.

Стихотворный «Ответ Эренбурга» Маргарите Алигер распространился со скоростью лесного пожара, и тираж этого самодельного «издания», думаю, не уступал тиражу самой поэмы.

Поэтесса, видать, этим свои отрывком попала в нерв, в болевую точку, зацепила какие-то важные струны в сердцах еврейской части своих читателей.

«Ответ Эренбурга» был довольно многословен. Написан он был из рук вон плохо: бросалось в глаза, что стихом самодеятельный автор владеет довольно слабо. Да и по смыслу он был весьма далек от того, что мог бы сказать на эту тему - если бы у него вдруг возникло такое желание - сам Эренбург.

Из всего этого длинного «Ответа» в памяти моей удержались лишь две строчки. Но к ним, ^в сущности, и сводилось все его, как пишут в школьных учебниках, идейное содержание. Строчки были такие:

А я горжусь! Горжусь, а не жалею, Что я еврей, товарищ Алигер!

Всем более или менее литературно грамотным читателям было до смешного ясно, что Эренбург ничего подобного сочинить не мог.

Начать с того, что Эренбург не раз повторял, что гордиться своей принадлежностью к той или иной национальности по меньшей мере глупо. В том, что ты родился евреем (или русским, или французом, или каракалпаком) , ведь нет никакой твоей личной заслуги. Это все равно, что гордиться тем, что у тебя голубые (или черные) глаза, светлые (или темные) волосы.

Но самым нелепым в том «Ответе» было даже не это. Нелепа была сама эта бурная полемическая реакция. Ведь никакого повода для такого ответа - а тем более ответа от имени Эренбурга - поэма Алигер вроде бы не давала.

Поэтесса ведь нигде - ни единым словом - не обмолвилась, что жалеет о своей принадлежности к еврейской нации. Она говорила совсем о другом: о том, что великая революция, происшедшая в нашей стране, внушила ей прочную веру в то, что с так называемым еврейским вопросом, с этим вековым проклятьем отныне навсегда будет покончено. И поэтому разразившийся в самой середине XX века Холокост не только потряс ее (как мог он не потрясти!), но явился для нее страшной неожиданностью. Весть о Майданеках, Освенцимах, Треблинках и Бабьих Ярах свалилась на нее как снег на голову...

Наивно, конечно. Особенно для всех, кто помнил, что мировая история началась не в 1917 году.

Но ведь Эренбург, для которого мировая история (уж точно !) началась задолго до 1917 года, отреагировал на случившееся как будто бы точно так же:

Горе, открылась старая рана!..

Стало быть, и он тоже верил, что эта старая рана давно зарубцевалась и никогда уже больше не откроется. Выходит, никакого повода для полемики с Маргаритой Алигер у Эренбурга даже и быть не могло. Да и весь этот «конфликт» между ними, в сущности, не конфликт, а - мнимость. Чистое недоразумение.

На самом деле, однако, реакция эта возникла не случайно. И недоразумением она не была. И самиз-датский «Ответ Маргарите Алигер» не зря был подписан именем Эренбурга.

Приписать свой ответ именно Эренбургу самодеятельный автор скорее всего решил только лишь потому, что Эренбург был высшим (если не единственным) еврейским авторитетом в стране, и больше некому было дать достойную отповедь «товарищу Алигер».

Но у настоящего - не самозванного - Эренбурга тоже нашлось бы, что ответить Маргарите Алигер на эту ее поэму. Во всяком случае, повод для такого ответа у него был.

Поэтому нельзя сказать, что, подписав свой «Ответ Маргарите Алигер» именем Эренбурга, самодеятельный автор «ответа» совершил грубый подлог.

Этим своим «Ответом» он что-то ухватил, инстинктивно почувствовал, угадал. Не только в раздражившей и возмутившей его (и не его одного!) позиции Алигер, но и в безусловно отличающейся от нее позиции Эренбурга.

2

В одной из глав романа Фазиля Искандера «Сандро из Чегема» рассказывается о еврее Самуиле, которого занесло (куда только суровый ветер рассеяния не заносил евреев) в высокогорный Чегем.

Чегемцы, впервые столкнувшиеся с представителем странного народа, живущего не на своей земле, засыпают его вопросами, на которые он отвечает легко, не задумываясь. Но один из вопросов чуть было не поставил его в тупик: «- Ответь нам на такой вопрос, Самуил, - спросили чегемцы, - еврей, который рождается среди чуже-родцев, сам от рождения знает, что он еврей, или он узнает об этом от окружающих наций?

- В основном от окружающих наций, - сказал Самуил и добавил, удивленно оглядывая чегем-цев: - Да вы совсем не такие простые, как я думал?..»

Вопрос и в самом деле свидетельствует о том, что чегемцы - совсем не такие простаки, какими могли показаться. Этим вопросом они попали, что называется, в самую точку. Ухватили самую суть.

Это, на самом деле, очень глубокий, если угодно, метафизический вопрос.

Мартин Бубер (в статье «Еврейство и евреи», 1911) приводит слова некоего, увы, неведомого мне Морица Геймана, сказавшего по этому поводу следующее: «То, что еврей, занесенный на необитаемый, непосещаемый остров, представляет себе как еврейский вопрос, только это и есть еврейский вопрос».

Предполагается, очевидно, что еврей, оказавшийся на необитаемом и непосещаемом острове, уз-нает (если узнает!) о том, что он еврей, не «от окружающих наций».

Во всяком случае, там он уж точно не услышит того, что в обитаемом мире ему приходилось слышать постоянно:

Евреи хлеба не сеют, Евреи в лавках торгуют, Евреи рано лысеют, Евреи много воруют...

Я все это слышал с детства, Скоро совсем, постарею, Но все никуда не деться От крика: «Евреи, евреи!»

(Борис Слуцкий)

От всего этого, пожалуй, и в самом деле можно спрятаться только на необитаемом острове. Но если только это считать еврейским вопросом, придется признать, что смысл процитированной Бубером реплики Морица Геймана целиком и полностью сводится к знаменитой реплике персонажа Ильфа и Петрова, утверждавшего, что в Советском Союзе никакого еврейского вопроса нету. «Как это так, - недоумевая спрашивал у него корреспондент иностранной (сионистской) газеты. - Ведь евреи у вас есть?» - «А вот так, - отвечал он. - Евреи есть, а вопроса нету».

Но и Мориц Гейман, и цитирующий его Мартин Бубер, судя по всему, тоже уверены, что там, где есть евреи, непременно возникнет еврейский вопрос. Даже на необитаемом острове! Но только там, на необитаемом и непосещаемом острове, этот проклятый вопрос обретет наконец свой истинный смысл.

Именно там, освободившись от необходимости стесняться своего еврейства, отрекаться от него («отъевреиваться»), равно как и от противоположного комплекса, проявляющегося в стремлении подчеркивать свою кровную («не той кровью, что течет в жилах, а той, что течет из жил») связь с преследуемым, истребляемым народом, - только там, оставшись наедине с собой, еврей сможет докопаться до своей еврейской сути. Иными словами, только на необитаемом острове пресловутый еврейский вопрос предстанет перед ним как вопрос сугубо метафизический, экзистенциальный.

Это отступление понадобилось мне для того, чтобы объяснить, в чем все-таки состояла разница между отношением к «еврейскому вопросу» Ильи Эренбурга и лирической героини поэмы Маргариты Алигер «Твоя победа». И почему я сказал, что самодеятельный автор «Ответа Маргарите Алигер» что-то главное угадал не только в позиции Алигер, но и в позиции Эренбурга тоже.

Лирическая героиня поэмы Алигер про то, что она принадлежит к иудейскому племени, узнает «от окружающих наций». На необитаемом и непосещаемом острове она и не вспомнила бы о том, что она еврейка.

Эренбург остался бы евреем и на необитаемом острове.

3

Во всем цивилизованном мире слово «еврей» обозначает принадлежность к иудаизму. И только. Еврей, принявший христианство (католичество, лютеранство, православие), - уже не еврей.

Так же на это, насколько мне известно, смотрят и в Израиле.

Илья Эренбург, не принадлежа к иудаизму, так сказать, конфессионально, ни к какой другой конфессии не примкнул. Хотя однажды он был близок к такому решению.

В автобиографии, опубликованной в 1928 году, рассказывая о раннем, парижском периоде своей жизни, он вспоминает: «Предполагал принять католичество и отправиться в бенедиктинский монастырь. Говорить об этом трудно. Не совершилось» («Писатели. Автобиографии и портреты современных русских прозаиков». М.,1928, с. 385).

Поскольку «не совершилось», у него остаются все основания продолжать считать себя евреем.

Но вся штука в том, что даже если бы это и совершилось, Эренбург (для себя, в собственных своих глазах) продолжал бы не только считать себя, но и на самом деле быть, оставаться евреем. ^Потому что еврей для него - категория не этническая, не конфессиональная и даже не религиозная, а - экзистенциальная.

Примерно в то же время, когда он был близок (под влиянием Франсиса Жамма, стихами которого был тогда увлечен) к тому, чтобы принять католичество, вылились у него из души такие стихотворные строки:

Евреи, с вами жить не в силах,

Чуждаясь, ненавидя вас,

В скитаньях долгих и унылых

Я прихожу к вам. всякий раз...

Отравлен я еврейской кровью,

И где-то в сумрачной глуши

Моей блуждающей души

Я к вам таю любовь сыновью,

И в час уныний, в час скорбей

Я чувствую, что я еврей!

О строке «отравлен я еврейской кровью» уже не скажешь, что речь в ней идет о той крови, «что течет из жил». Нет, это - о той крови, что течет в жилах.

Так что же все это значит? Чем была для него и как проявляла себя в нем, в его душе, в его ощущениях, словах и поступках эта «отрава»?

Чтобы ответить на этот вопрос, надо обратиться к главной - и, безусловно, лучшей - книге Эрен-бурга, к его знаменитому роману «Необычайные похождения Хулио Хуренито».

4

Роман этот замечателен во многих отношениях. Но более всего поражает он сегодняшнего читателя высказанными в нем - на тот момент казавшимися совершенно невероятными, но вскоре сбывшимися - пророчествами.

Иные из этих пророчеств были достаточно просты. Но и они поражают. Не столько даже тем, что полностью подтвердились дальнейшим развитием событий, сколько своей потрясающей конкретностью:

«- Чтобы не забыть, я заготовлю текст приглашений, а ты, Алексей Спиридонович, снесешь их завтра в типографию «Унион».

Пять минут спустя он показал нам следующее:

В недалеком будущем состоятся торжественные сеансы УНИЧТОЖЕНИЯ ИУДЕЙСКОГО ПЛЕМЕНИ
В БУДАПЕШТЕ, I, КИЕВЕ, ЯФФЕ, АЛЖИРЕ и во многих иных местах
В программу войдут, кроме излюбленных уважаемой публикой традиционных ПОГРОМОВ, также реставрирование в духе эпохи: сожжение иудеев, закапывание их живьем в землю,
опрыскивание полей иудейской кровью и новые приемы, как-то: «эвакуация», «очистки от подозрительных элементов» и пр. и пр.

- Учитель! - воскликнул в ужасе Алексей Спиридонович. - Это немыслимо! Двадцатый век - и такая гнусность! Как я могу отнести это в «Унион» - я, читавший Мережковского ?

- Напрасно ты думаешь, что сие несовместимо. Очень скоро, может быть, через два года, может быть, через пять лет, ты убедишься в обратном. Двадцатый век окажется очень веселым и легкомысленным, а читатели Мережковского - самыми страстными посетителями этих сеансов! Видишь ли, болезни человечества не детская корь, а старые, закоренелые приступы подагры. У него имеются некоторые привычки по части лечения... Где уж на старости лет отвыкать!..»

Уже одного этого примера было бы довольно, чтобы показать, какая пропасть лежала между Эрен-бургом и Маргаритой Алигер.

Да, он тоже был потрясен, когда вдруг открылась эта «старая рана». Но в отличие от Алигер, у него никогда не было ни малейших сомнений в том, что рано или поздно она непременно откроется.

Главное, однако, не в этих сбывших пророчествах, которые автор «Хулио Хуренито» вложил в уста своего героя, почтительно именуемого им Учителем.

Главное - то, что происходит непосредственно вслед за этим примечательным диалогом Учителя и Ученика:

«- Учитель, - возразил Алексей Спиридонович, - разве ев

реи не такие же люди, как и мы?..

- Конечно, нет!.. Иудеев можно любить или ненавидеть, взирать на них с ужасом, как на поджигателей, или с надеждой, как на спасителей, но их кровь не твоя, их дело не твое. Не понимаешь? Не хочешь верить? Хорошо, я попытаюсь объяснить тебе это вразумительно. Скажите, друзья мои, если бы вам предложили из всего человеческого языка оставить одно слово, а именно, «да» или «нет», остальное упразднив, какое бы вы предпочли?..»

В «игре», затеянной «великим провокатором», участвуют все его ученики - мистер Куль, мсье Дэ-ле, Алексей Спиридонович Тишин, Карл Шмидт, Эрколе Бамбучи, негр Айша и «русский поэт Илья Эренбург«.

Каждый из них - не просто представитель той или иной национальности: немец, француз, итальянец, русский... И даже не просто некий национальный тип, вобравший самые узнаваемые черты национального характера немца, француза, итальянца, русского. Уместнее тут было бы другое слово:

архетип. То есть - образец, квинтэссенция всех типовых свойств американского бизнесмена, французского рантье, русского интеллигента, итальянского лаццарони...

Итак, «игра» началась:

«- Начнем со старших. Вы, мистер Куль?

- Конечно, «да», в нем утверждение и основа. Я не люблю «нет», оно безнравственно и преступно... Когда я показываю доллары, все говорят мне - «да». Уничтожьте какие угодно слова, но оставьте доллары и «да», и я берусь оздоровить человечество.

- По-моему, и «да» и «нет» - крайности, - сказал т-г Дэле, - а я люблю во всем меру. Но что ж, если надо выбирать, то я говорю «да»! «Да» - это радость, порыв, что еще?.. Да! Гарсон, «Дюбоннэ»! Да! Зизи, ты готова? Да, да!

Алексей Спиридонович, еще потрясенный предыдущим, не мог собраться с мыслями, он мычал, вскакивал, садился и, наконец, завопил:

— Да! Верую, господи! Причастье! «Да»! Священное «да» чистой тургеневской девушки...

- Да! Si! - ответил Эрколе. - Во всех приятных случаях жизни говорят «да», и только когда гонят в шею, кричат «нет»!..»

Короче говоря, все ученики «великого провокатора», объясняя это разными соображениями и подтверждая разными доводами, отвечают, что если бы из всех слов, какие только существуют в их словаре, им надо было выбрать одно - «да» или «нет», - они решительно выбрали бы «да».

Но вот очередь доходит до первого и самого любимого ученика Хулио Хуренито - русского поэта Ильи Эренбурга:

«- Что же ты молчишь? - спросил меня Учитель.

Я не отвечал раньше, боясь раздосадовать его и друзей.

- Учитель, я не солгу вам - я оставил бы «нет». Видите ли, откровенно говоря, мне очень нравится, когда что-нибудь не удается. Я очень люблю мистера Куля, но мне было бы приятно, если бы он вдруг потерял свои доллары... Конечно, как сказал мой прапрапрадедушка, умник Соломон: «Время собирать камни и время их бросать». Но я простой человек, у меня одно лицо, а не два! Собирать кому-нибудь придется, может быть, Шмидту. А пока что я, отнюдь не из оригинальности, а по чистой совести должен сказать: «Уничтожь «да», уничтожь на свете все, и тогда само собой останется одно «нет»!

Пока я говорил, все друзья, сидевшие рядом со мной на диване, пересели в другой угол. Я остался один. Учитель обратился к Алексею Спиридоновичу:

- Теперь ты видишь, что я был прав. Произошло естественное разделение. Наш иудей остался одиноким. Можно уничтожить все гетто, стереть все «черты оседлости», срыть все границы, но ничем не заполнить этих пяти аршин, отделяющих вас от него. Мы все Робинзоны или, если хотите, каторжники. Дальше - дело характера. Один приучает паука, занимается санскритским языком и любовно подметает пол камеры. Другой бьет головой стенку - шишка, снова бух, снова шишка... Что крепче - голова или стена? Пришли греки, осмотрелись - может быть, квартиры и

лучше бывают, без болезней, без смерти, без муки. Например, Олимп. Но ничего не поделаешь, надо устраиваться в этой. А чтобы сберечь хорошее настроение, лучше всего объявить все неудобства - включая смерть (все равно ничего не изменишь) - величайшими благами. Иудеи пришли и сразу бух в стенку. « Почему так устроено ?..» »

Монолог Хуренито затягивается еще аж на полторы страницы: чувствуется, что эта тема для него (а вернее, для автора) - из самых больных и самых любимых.

Не рискуя длить дальше цитату (она и так слишком затянулась) перехожу сразу к его заключительной фазе:

«- Как не любить мне этого заступа в тысячелетней руке? Им роют могилы, но не им ли перекапывают поле? Прольется иудейская кровь, будут аплодировать приглашенные гости, но по древним на-шептываниям она горше отравит землю. Великое лекарство мира!..

И, подойдя ко мне, Учитель крепко поцеловал меня в лоб».

Вот оно - кредо Ильи Эренбурга по так называемому еврейскому вопросу. Его путь - ив жизни, и в литературе - был сплошными метаниями, он весь состоял из крутых поворотов и зигзагов. Но этому своему символу веры он не изменил ни разу.

Критики (не только литературные) не уставали поносить его за измену прежним идеалам, предательство, многочисленные отречения от того, чему он служил, во что веровал еще недавно. Но самым проницательным из них оказался Виктор Шкловский, который выразился о нем так: «Из Савла он не стал Павлом. Он Павел Савлович».

«Павлом» Эренбург становился, увлекаемый самыми разными веяниями нашего бурного века. Но неизменно оставался при этом «Савловичем».

Тут, пожалуй, уместно вновь вернуться к той поэме Маргариты Алигер, с которой я начал.

Заключая свои горькие размышления на еврейскую тему («Чем мы перед миром виноваты, Эренбург, Багрицкий и Свет-лов!»), ее лирическая героиня восклицает: ^Я не знаю, есть ли голос крови, Знаю только: есть у крови цвет.

Этим цветом землю обагрила Сволочь, заклейменная в веках, И евреев кровь заговорила В этот час на разных языках.

Речь, понятно, опять о той крови, которая «течет из жил».

Точку зрения Эренбурга на этот счет мы уже знаем. Тут у них нет и не может быть никаких разногласий.

Но, в отличие от автора этих строк, Эренбург знает, что так называемый голос крови - это тоже реальность, а не фикция. И именно этот голос крови (той, что течет в жилах, а не из жил) и заставляет его соплеменников там, где другие говорят: «да!», упрямо твердить - пусть даже на разных языках - свое вечное: «нет!».

5

На протяжении всей своей жизни Эренбург получал зуботычины, так сказать, с двух сторон. С одной стороны - от антисемитов (что естественно). А с другой - от... чуть было не написал ортодоксальных евреев. В том-то и дело, что не только ортодоксальных, приверженных еврейской религиозной традиции, но и просто национально ориентированных.

Помимо всего прочего, еще одним раздражающим моментом тут было отношение Эренбурга к сионизму. Точнее - к идее воссоздания еврейского национального очага, самостоятельного еврейского государства.

Идея эта его не только не привлекала: чем-то она его даже отталкивала.

Эта «антисионистская» позиция Эренбурга в умах некоторых его критиков прочно связалась с оголтелым антисионизмом официальной советской пропаганды. Но «антисионизм» Эренбурга не имел ничего общего с этой советской идеологической фобией.

К мечте о создании «маленького, но своего» еврейского государства Эренбург относился примерно так же, как к еврейской литературе на языке идиш.

«Книги еврейских писателей, которые пишут на «идиш», - снисходительно роняет он в статье «Ложка дегтя» (1925), - иногда доходят до нас. Это - книги как книги, нормальная литература, вроде румынской или новогреческой. Там идет хозяйственное обзаведение молодого языка, насаждаются универсальные формы, закрепляется вдоволь шаткий быт, проповедуются не бог весть какие идеи».

Можно предположить, что этот снисходительный тон - порождение великодержавного, великорусского шовинизма: с вершины русского Парнаса, где обитают такие гиганты, как Гоголь, Толстой, Достоевский, даже звезд первой величины какой-нибудь там румынской, новогреческой или иди-шистской литературы можно разглядеть разве что в микроскоп.

Но естественное предположение это сразу же опровергается следующей фразой: «Может быть, этот язык слишком беспомощен, слишком свеж и наивен для далеко не младенческого народа».

Нет, великорусским шовинизмом тут и не пахнет. Это не русская, а именно еврейская гордыня:

«Ведь без соли человеку и дня не прожить, но соль едка, ее скопление - солончаки, где нет ни птицы, ни былинки, где мыслимы только умелая эксплуатация или угрюмая смерть.

Я не хочу сейчас говорить о солончаках, - я хочу говорить о соли, о щепотке соли в супе...

Критицизм - не программа. Это - состояние. Народ, фабрикующий истины вот уже третье тысячелетие, всяческие истины - религиозные, социальные, философские, фабрикующий их миролюбиво, добросовестно, не покладая рук, истины оптом, истины сериями, этот народ отнюдь не склонен верить в спасительность своих фабрикатов»,

Вон оно как: даже рецептам и программам собственного изготовления еврей так же упрямо твердит свое вечное «нет». И началось это не вчера:

«Шестьсот лет тому назад поэт Раби Сан-Тоб преподнес испанскому королю Педро Жестокому книгу, озаглавленную: «Советы». Стихи докучливого еврея должны были утешать короля в часы бессонницы. Книга начиналась следующим утешением: «Нет ничего на свете, что бы вечно росло. Когда луна становится полной, она начинает убывать». Конечно, трудно утешить короля подобными истинами. Однако Педро Жестокий, будучи светским кастильцем, ответил поэту не менее мудрой пословицей: «Как хорошее вино иногда скрыто в плохой бочке, так из уст иудея порой исходит истина». Это показывает, что король не дошел до девятой страницы «Советов» - там он прочел бы нечто весьма подозрительное об устах и вине: «Что лучше? Вино Андалузии или уста, которые жаждут? Глупец! Самое прекрасное вино забывается, а жажда, ничем не утоленная, остается».

Мир был поделен. На долю евреев досталась жажда. Лучшие виноделы, поставляющие человечеству романтиков, безумцев и юродивых, они сами не особенно-то ценят столь расхваливаемые ими лозы. Они предпочитают сухие губы и ясную голову.

При виде ребяческого фанатизма, начального благоговения еще не приглядевшихся к жизни племен, усмешка кривит еврейские губы. Что касается глаз, то элегические глаза, классические глаза иудея, съеденные трахомой и фантазией, подымаются к жидкой лазури. Так рождается «романти-ческая ирония». Это - не школа и не мировоззрение...»

Это - не школа и не мировоззрение. Эта «романтическая ирония» у еврея - в крови. (Чтобы избежать обвинений в расизме, скажем иначе: в генах.)

Да, Эренбург действительно без восторга относился к идее создания еврейского национального государства. Но не потому, что был сторонником ассимиляции. Он не стал патриотом Израиля, потому что был и навсегда остался патриотом еврейской диаспоры. Он был убежден, что только в диаспоре евреям дано сохранить свою сущность, свою (воспользуемся словцом современного философского жаргона) экзистенцию. Создав свое государство, они не приобретут, а потеряют. Нет, кое-что, может быть, и приобретут, но потеряют себя. Свою уникальность. Перестанут твердить свое вечное «нет», «нет», «нет», станут - как все! - талдычить: «да», «да», «да».

Для тех евреев, которые составят народонаселение этого еврейского национального очага, оно, может быть, было бы не так уж и плохо. Но не дай Б-г, если при этом прекратит свое существование двухтысячелетняя еврейская диаспора. Ведь тогда скептическую еврейскую усмешку сменит ребяческий фанатизм, наивное прекраснодушие, слезливое благоговение...

Евреи как этнос, как некая человеческая общность при этом, может быть, даже и выиграли бы. Но каким унылым и тусклым стал бы наш мир без этой исчезнувшей кривой еврейской усмешки:

Устала и рука. Я перешел то поле. Есть мУка и мукА,

но я писал о соли. Соль истребляли все.

Ракеты рвутся в небо. Идут по полосе и думают о хлебе. Вот он, клубок судеб.

И тишина средь песен. Даст Бог, родится хлеб.

Но до чего он пресен!

Это стихотворение Эренбург написал незадолго до смерти. И - вот что удивительно! - не только написал, но и напечатал. (В последнем прижизненном своем собрании сочинений.)

Напечатать его в пору самой яростной охоты за сионистскими ведьмами ему удалось не потому, что он как-то там особенно хитроумно зашифровал свою мысль. (Какой уж там шифр: все сказано достаточно прямо.) Просто никто уже давно не помнил, что именно он там когда-то «писал о соли». Вот бдительные редакторы и цензоры и не догадались, без какой соли станет пресным хлеб, который уродится после того, как «соль» истребят окончательно и бесповоротно.

Не исключено, что об этом не догадывались и многие читатели. Особенно те, в чьих глазах подлинный облик писателя Эренбурга был заслонен официальным его портретом с многочисленными медалями сталинских и ленинских премий на лацкане строгого двубортного пиджака. (В жизни он любил мятые домашние куртки из мягкого вельвета.)

Но сейчас, слава Б-гу, этот парадный портрет, красовавшийся на главной советской Доске почета, мы уже можем сменить другим, настоящим. Чему этой своей статьей я по мере сил и старался способствовать.

Бенедикт САРНОВ



сделать домашней
добавить в закладки

Поиск по сайту

Самые читаемые страницы сегодня

Анонсы материалов
© Copyright IJC 2000-2002   |   Условия перепечатки



Rambler's Top100