САУЛ ЧЕРНИХОВСКИИ

З.Копельман

...Иронические гекзаметры его бытовых идиллий едва ли не лучшее достижение его...

Детство Саула (Шауля) Черниховского (1875, с. Михайловка Таврической губ., - 1943, Иерусалим) прошло в селах южной Украины, и те ранние впечатления неотвязно следовали за ним и питали его поэзию. Много позже, в 1924 году на шведской земле он написал щемящие строки элегии (перевод буквальный):

Человек - не что иное, как клочок земли,

не что иное, как слепок родной природы;

он лишь то, что вобрал еще нежный слух,

что впитал его глаз, пока не насмотрелся вдоволь...

Детство было благополучным, родители баловали ребенка и учили всему, что умели и любили сами. В пять лет он уже читал по-русски, с семи лет - по-древнееврейски. Еврейское образование получил в модернизированном хедере, который открыли в Михайловке литовские меламеды, а общее, за неимением лучшего, в русской школе для девочек. Унаследованная от тетки-студентки книга А. В. Григорьева "Три царства природы" привила ему страсть к естествознанию. О пробуждении поэтического призвания Черниховский сообщал: "К писанию еврейских стихов меня толкнуло желанье, чтоб и на еврейском языке были песни. Песнями я тогда называл все, что можно было петь. Мне хотелось петь на еврейском языке стихотворение Пушкина "Птичка Божия не знает". Несмотря на все мои труды, мне это не удалось".

Дальнейшее образование Черниховский получил в частном коммерческом училище Гохмана в Одессе, в университетах Гейдельберга и Лозанны, откуда вышел дипломированным медиком. Вернувшись в Россию, врачевал в Таврическом и Харьковском земствах, а с началом первой мировой войны был призван в армию, служил старшим ординатором в военно-полевом госпитале и был представлен к награде. Черниховский пережил годы гражданской войны в Одессе, в числе 35 еврейских писателей города получил в 1921 году разрешение покинуть Советскую Россию, однако задержался по семейным обстоятельствам и только после смерти матери в 1922 году выехал в Европу. Жил в Берлине, в Швеции, бедствовал - и постоянно писал, зарабатывая на жизнь врачебной практикой среди эмигрантов. Оригинальное творчество его, в силу ряда особенностей, о которых ниже, было принято лишь в кругах еврейской интеллигенции широких взглядов, а настоящее признание пришло с сильным запозданием, после переезда в Палестину.

Черниховский знал древние и новые языки и много переводил: "Илиаду" и "Одиссею" Гомера, Анакреона, "Калевалу", "Эпос о Гильгамеше" (с немецкого), "Песнь о Гайавате" Лонгфелло, идиллию "Герман и Доротея" Гёте и лирику. Культура других народов рано открылась ему именно благодаря знанию языков. Особенно влекли его древние эпосы и сказания. Не испытавший религиозного принуждения ни со стороны родителей, ни со стороны учителей, Черниховский остался в стороне от раввинистического иудаизма. Зато он долгое время увлекался пантеистическими идеями, органично уживавшимися с его академическими знаниями о природе. Гармоничный по душевному складу, он воспевал гармонию тварного мира, единство всего живого и чудо рождения. Кстати, и по еврейской традиции первой из упомянутых в Торе 613 заповедей считается "плодитесь и размножайтесь" (Бытие, 1:22).

Мир природы долгое время был закрыт для евреев. Как остроумно заметил, размышляя о пейзажной лирике Черниховского, критик Авраам Яков Паперна, греки знали и любили красоту природы и даже богов своих спустили на землю, тогда как евреи полностью отреклись от земли и все свое существование вознесли на небо, в область духа. В переведенных Ходасевичем стихах: "Песнь Астарте и Белу", "Смерть Тамуза" и "Лесные чары" - Черниховский дерзким, прямо-таки эпатажным приемом вывел ивритскую лирику на лоно природы. Он обратился к древнему язычеству, восславил проклятые библейскими пророками божества". Один из создателей еврейской номенклатуры флоры и фауны, составитель "Словаря медицинских и естественно-научных терминов" (латынь-иврит-английский), поэт с пылом прозелита дарит еврейскому читателю, отгородившемуся от мира стенами молитвенной школы и фолиантами древних книг, красоту и творческую силу органической природы. Но язык его "крамольных" стихов взят из Библии, и искушение кощунства велико. Так, в стихотворении "Смерть Тамуза", где сезонное увяданье природы предстает чередою образов, обрамляющих языческий обряд прощания с умирающим и воскресающим божеством Тамузом, Черниховский упоминает в десятой строфе "горящее дерево Ашеры", провоцируя сопоставление с неопалимой купиной. Однако Ходасевич, поразительно точно переведя весь текст, изящно обошел поэтическое богохульство, заменив причастие настоящего времени прошедшим:

И рощи священной

Мы видели заросль,

И древо Ашеры, спаленное в ней...

Внеположный еврейской традиции пантеизм Черниховского не прошел поэту даром: к его имени словно приклеился эпитет "пресловутый", а сам он заслужил нелестное прозвище "язычник" и, будучи вдобавок женатым на православной женщине, сделался персоной нон-грата во многих, даже социалистически настроенных еврейских кругах Палестины - страны, куда страстно желал попасть, но куда сумел переехать лишь в 1931 году.

Владислав Ходасевич познакомился с Черниховским в период работы над "Еврейской Антологией", т.е. в 1917-1918 гг. Они общались также в Берлине в 1923 г. во время совместной работы над переводом идиллии Черниховского "Свадьба Эльки". Тогда же Ходасевич опубликовал критический очерк о творчестве переводимого им еврейского поэта.

Ходасевич своим "не еврейским взглядом" чутко воспринял "внутренние анахронизмы" произведений, над переводом которых работал. Мне хотелось бы дополнить картину, вглядываясь в еврейскую литературную ситуацию того времени изнутри. Об оппозиции "земное-небесное" уже было сказано, теперь следует коснуться категории времени, какой она предстает в традиционном еврейском мироощущении и культуре. Для иллюстрации воспользуюсь строками в поэтике предшествующей Черниховскому эпохи Гаскала:

"Есть в Иудее арфа чудная, и две на ней струны -

Лишь запоет одна, второй ей звуки отзовутся.

Пророчествует первая, ее сестра поет преданья старины,

И в песнь единую их голоса сольются".

Древнееврейская поэзия, как видим, не знала настоящего - славное прошлое и еще более прекрасное будущее занимало ее. Начиная с византийской эпохи и до последней четверти прошлого века иврит был мертвым языком в том смысле, что евреи на нем не разговаривали: "Отчасти тогда это еще не приходило в голову, отчасти же - не умели", - вспоминал еврейский интеллигент о языковой ситуации 1882 года в Варшаве. Только в 1880-1890-х годах, когда идея национального возрождения стала увлекать все большее число евреев, древнееврейский язык воскрес к новой, звучащей жизни. За две тысячи лет, которые народ провел в изгнании, а язык (если не считать молитвы) - на пергаменте и на бумаге, жизнь обзавелась новыми предметами и явлениями, мировая культура выработала новые понятия, и ивриту пришлось применяться к реальности, изыскивая резервы в запасах собственного прошлого и создавая небывшие слова и идиомы.

На помощь языку пришла новая еврейская литература, творцам которой были знакомы национальная и европейская словесность. Одним из лучших певцов еврейского настоящего оказался Саул Черниховский. Уроженец вольных степей Украины, он не знал удушающего изоляционизма и социальной деформации "черты оседлости". Евреи Таврической губернии жили в ладу с собой и с благодатной природой, находили общий язык с соседями-неевреями, или гоями, как их называли по-еврейски. Их не затронули в ту пору ни ригористичность фанатиков веры, ни деструктивное влияние безверия, ни уродующая борьба с нищетой. И Черниховский, с детства обласканный многочисленной, разбросанной по южным деревням и местечкам родней, через всю жизнь пронес ностальгическую любовь к патриархальному укладу евреев, с их чадолюбием и семейными торжествами по установленному порядку, с их всегдашней горячностью в спорах, с их хозяйской практичностью и жертвенным служением высоким идеалам. Он один из немногих современников устоял против соблазна обличительного пафоса сатиры, когда речь шла о еврейском быте. И после Катастрофы еврейства во второй мировой войне идиллии Черниховского остались светлым надгробием над навсегда ушедшими явлениями еврейского бытия.

Настоящее как предмет поэтического описания было столь непривычно, что даже в тридцатые годы иными оспаривалось жанровое определение эпических поэм Черниховского: слишком живет и бурлит в них действие, слишком походят они на фельетон, приправленный поэзией, чтобы называть их идиллиями".

Грядущие перемены и неопределенность будущего - одна из тем идиллий Черниховского. Ходасевич, как уже отмечалось, перевел четыре из них, но к моменту выхода сборника "Из еврейских поэтов" их было только три. Порядок их следования в настоящей книге соответствует избранному переводчиком.

Настоящее время вошло в идиллию "Завет Авраама" через реалии. Резник реб Элиокум, как и положено было зажиточному и не желавшему прослыть ретроградом еврею, выписывает газету на иврите "Гацефира". Это своего рода социальная метка персонажа, в глазах молодого автора уже принадлежащего прошлому. Ростки будущего в настоящем - это и воинственно сжатый кулачок маленького Хоны, и лексика газет и собраний, и неожиданный поворот в застолье - сбор денег в помощь еврейским земледельцам в Палестине. В отличие от настоящего, будущее евреев - а разве обрезание новорожденного не вводит имплицитно тему национального будущего? - прекрасно, как прекрасны "Пейсаха старшая дочь" и героиня Песни Песней, аллегорический образ еврейского народа в иудейской традиции.

Словно антиподом этому оптимизму и витальности еврейской семьи воспринимается написанная в Гейдельберге годом позже идиллия "Вареники". Необычен композиционный принцип музыкального контрапункта, слагающегося из двух мелодий: широкое Andante летнего деревенского утра плавно переходит в тему четких, отлаженных движений старой еврейки, привычно стряпающей вареники, а параллельно ей звучит динамичная, нервная, синкопическая мелодия внучки, увезенной отцом из местечка и лишь изредка наведывающейся к бабушке. Мелодии развиваются в разномасштабном времени: пока старуха замесила тесто, пока переговорила с гоей Домахой (тоже образ из детства поэта), пока предавалась воспоминаниям - в полную силу взошло солнце. А тема внучки Рейзелэ успела охватить всю судьбу девушки - от младенчества до ареста и "Петропавловки".

Эта идиллия еще более насыщена актуальной проблематикой. Прообразом Рейзелэ послужила любимая тетя Черниховского (сестра матери), которая выучила его читать по-русски и отовсюду слала ему русские книги. Уехав учиться в Петербург, она увлеклась революционной деятельностью, была арестована, ждала суда в Петропавловской крепости, а затем была сослана в Сибирь, где и умерла, не дожив до 1917 года. Поэт вспоминал, что долго хранил ее в крепости написанные письма со следами химической обработки перлюстраторов.

Русская гимназия, сочинения Пушкина "за успехи в науках и прилежанье" - это отголосок размышлений о школе, занимавших деятелей "Общества распространения просвещения между евреями" и "Общества любителей древнееврейского языка": одни пропагандировали русскую литературу и историю, математику и иностранные языки и тем стимулировали ассимиляторские тенденции в еврействе, другие выступали с апологией новой культуры на возрожденном иврите. То был глубоко личный вопрос и для Черниховского, поначалу писавшего русские стихи, но уже в юности решившего стать сугубо еврейским поэтом.

Отчуждение Рейзелэ и ее уход в революционную деятельность русского народа по-своему идентичны старению Гитл. Их обеих не коснется будущее еврейского народа, у них у обеих не будет продолжения в национальной истории. Вот почему последняя картина "идиллии" - "пар... пузыри... пена..." Какое несходство с эпически широкой, открытой концовкой "Завета Авраама"!

В идиллии "Свадьба Эльки" Черниховский запечатлел свадебный ритуал и сопряженные с ним обычаи, которые отчасти мог видеть в детстве, а больше знал по семейным преданиям. Написанные незадолго до кончины "Автобиографические заметки" поэта с подробнейшими описаниями родительского дома, от родословия его обитателей до содержимого шкафов и кухонных полок, показывают, что в "Свадьбе Эльки" нет ни одной вымышленной детали.

Произведение снискало немало положительных откликов, и Горький, издававший в Берлине журнал "Беседа", предложил Черниховскому перевести идиллию на русский и опубликовать в "Беседе". Горький обещал порядочный гонорар, но Черниховский хоть и нуждался, а предложения не принял: "Я пишу стихи только на иврите", - заявил он. И тогда Горький попросил Ходасевича, в то время сотрудника "Беседы", сделать поэтический перевод по подстрочнику Черниховского. Оба поэта горячо взялись за дело, и в 1924 году "Свадьба Эльки" увидела свет на русском языке. Перевод был оценен по достоинству и русскими, и еврейскими читателями и, если судить по публикуемому ниже очерку Черниховского, сделался как бы визитной карточкой Ходасевича в еврейских кругах.

О поэте ЧЕРНИХОВСКОМ

Владислав Ходасевич

Осенью 1921 г., в Москве, Андрей Соболь сказал мне: "Напишите Черниховскому. Он в Одессе, умирает от чахотки".

Потом прошел слух, что Черниховский умер.

Потом мы встретились в Берлине. Я ожидал увидеть изможденного человека, едва ускользнувшего от смерти. Но - в комнату врывается коренастый, крепкий мужчина, грудь колесом, здоровый румянец, оглушительный голос, стремительные движения. Не снимая пальто, усаживается на подоконник, говорит быстро, хлопая себя по коленке и подкручивая лихие казацкие усы. У него военная выправка и хороший русский язык с легким малороссийским акцентом. Ничего поэтического и еще меньше - еврейского. Скорее всего - степняк-помещик из отставных военных. Такие люди хорошо говорят об окрошке.

Милый Черниховский! В окрошке он ничего не смыслит. Он говорит исключительно о Гомере, об ассирийском эпосе, о книге Бытия и с жаром разоблачает литературные плагиаты, сделанные не менее трех тысяч лет тому назад.

Непосредственное чувство уводит Черниховского далеко от современности. Свои переживания одевает он в образы глубокой древности. Лирика Черниховского рисует нам человека, погруженного в видения древней Иудеи ("Паломница", "Смерть Тамуза", "Был царь в Иешуруне" и т.д.) или поющего гимны богам: Астарте и Бэлу. Казалось бы, в связи со своим содержанием, его лирика должна воскрешать древние поэтические формы, быть в значительной степени стилизацией. Но - как раз этого и нет. Архаические переживания Черниховского высказаны в очень современных стихах, с рифмами, с самой модернизованной инструментовкой, с поздней строфикой. Многим придана даже сонетная форма. Поэтика Черниховского обогнала его самого: он еще в древности - она успела пройти все времена, вплоть до наших.

Казалось бы, его эпические создания еще более должны уводить нас в глубь веков. Не пророки ли, не цари ли должны проходить перед нами в эпосе Черниховского? Не тут-то было. Как раз в своем эпосе Черниховский показывает нам современников. Место действия - Украина. Резники, торговцы, раввины и канторы провинциальных синагог, хлопотливые хозяйки, кантонисты, литовские меламеды, уличные ребятишки, русские мужики - вот герои идиллий Черниховского.

Наш современник, он в лирике, в выражении своего переживания, уходит назад, знаток древнего мира, в эпосе дает он картины современной жизни. Замечательно, что и в области эпической формы остается он в своей противоречивой природе: в то время, как его архаические переживания облечены в модернизованную форму, современные образы своего эпоса он описывает в старинной форме гексаметра, что, впрочем, в сочетании с древнееврейским языком, создает лишь новый анахронизм.

Черниховский с необыкновенной любовью, зоркостью, выпуклостью живописует жизнь местечкового еврейства. Но замечательно, что при этом он не только пользуется гексаметром, но и нарочно подчеркивает "гомерический" дух своих идиллий. Обстоятельность описаний вообще, одежд, пиров и обедов в особенности; плавность рассказа, любовь к подробностям; невозмутимо серьезное лицо повествователя там, где важность его тона комически оттеняет захолустное убожество событий; постоянные рефрены (особенно в "Свадьбе Эльки") - все это упорно должно наводить читателя на сопоставление малого с великим, героев Черниховского с героями Гомера. Смысл этих идиллий не только описательный, но и философский. Постоянно наталкивая читателя на воспоминания о Гомере, Черниховский как бы хочет подчеркнуть, что меняются только внешние облики, а сущность жизни человека всегда одна, и разница между Навсикаей и Элькой не так-то уж велика. Примечательно, что своим сравнениям Черниховский любит придавать анахронический характер. Мордехая ("Свадьба Эльки"), который никак не может отделаться от разговоров назойливого гостя, Черниховский сравнивает с осажденной крепостью, а гостя с врагом. Но враг этот не пользуется современными военными орудиями, а "бьет из баллист, катапульт и тучами стрелы пускает". Таких примеров можно привести несколько.

Насколько прочно связано лирическое чувство Черниховского с древностью, еще раз убеждаемся при чтении его эпоса. В его идиллиях находим два места, которые можно назвать лирическими отступлениями. Первое - в "Завете Авраама" (глава I), второе - в "Свадьбе Эльки" (песнь IV). И вот оказывается, что оба отступления сделаны на тему - древность.

Только два раза прерывает Черниховский эпическое течение своей идиллии, только два раза повествовательное описание событий уступает место авторскому раздумью - и оба раза лирический момент оказывается связанным с чувством прошлого.

Было бы излишне подчеркивать, что строя свою заметку, по необходимости - конспективную, на противоречиях и внутренних анахронизмах Черниховского, я не намерен был ставить это свойство ему в вину. Напротив, здесь-то и заключается, на мой взгляд, своеобразная прелесть и острота его поэзии. Эти противоречия как нельзя лучше обрисовывают сложную структуру той поэтической индивидуальности, того клубка анахронизмов, которым моему, не еврейскому взгляду представляется Черниховский.

Однако, мне кажется, что и для читателя-еврея было бы нелишне всмотреться в эти противоречия. Быть может, это наведет кого-нибудь на более общие размышления о душе современного еврейства, с ее борьбою традиций и новшеств, с ее зовами древности и заботами сегодняшнего дня.

Шауль Черниховский

Перевод К.Липскерова

Паломница

Тесен путь. Со мной козленок,

Мой питомец, а в корзине -

Между глыб известняковых

В тернах взросшие цветы.

Говорит со мною отрок,

Иль со встречным молвлю слово

Всем кажусь дроздом я черным,

К ним слетевшим с высоты.

Оскорбиться - иль не надо?

Иль излить мне горечь гнева?

Засмеяться - иль поверить?

Сердце бьется: разреши.

Галилеянку ли на смех

Подымают в Иудее,

Иль моих я жалче сверстниц,

Горных дев моей глуши?

Мы смуглы. Покрыто тканью

Самодельной наше тело.

Вьются в скалах наши речки,

Нет купцу дороги к нам.

Девы нежные долины

Веки розовым подводят,

Из Египта ткани носят

И савейский льют бальзам.

Ах, черна я, и вплела я

В косы черные - лилеи.

Ветер гор смуглил мне тело,

Ночью иней обжигал

С той поры, как солнце лета

Грело струи, грело гряды -

И пока не пала осень,

Не сошли стада со скал.

Словно стадо, золотую

Пыль паломники вздымают

Вся запружена дорога,

Песни льются без конца.

Грусть иль радость - не пойму я...

Страстью ль я занемогаю,

Или помнит сердце: близко

Град Давидова Дворца?