-->
 

«Для меня еврейство - это все»

Марк Китайгородский

30 августа 2001 года в московской галерее «РусАрта» состоялось открытке персональной выставки Бориса Бомштейна, художника талантливого и самобытного, человека, пытающегося доискаться до самых истоков многоликих истин, явлений, себя самого, такого разного в коллизиях жизни» «Поиск истины бесконечен, но искать ее надо, и на этом пути надежда никогда не покидает меня, - улыбается он. - Я считаю, возраст не убавляет, а прибавляет оптимизм»

Не стану делать экскурс по экспозиции последней выставки Бориса Бомштейна. Замечу лишь, что с годами работы автора все интересней, красочней, динамичней. Каждый штрих, каждый мазок кисти или след мастихина на его полотнах не случаен, он имеет смысл, звук, вес... «Лица его героев разные. Мудрое, "тысячелетнее" лицо раввина, счастливое лицо музыканта, спящее лицо любимой»... - пишет автор каталога выставки. Мне же более всего нравятся работы, где он изображает детей. Вспоминается известное: все мы - из детства.

В одном из интервью он сказал: «Люди, изображенные на моих картинах, - это не столько живые образы, сколько мои воспоминания, мои чувства».

Он родился в Москве в 1938 году. До войны жил в Марьиной роще, на Сущевке. Когда началась война, отец ушел на фронт, а вся семья - бабушка, мать, ее сестра, их дети были эвакуированы в Татарию, в городок Тетюши под Казанью. Было тогда Борису Бомштейну чуть более трех лет. Сегодня, вспоминая этот древний городок Тетюши, Борис Бомштейн рассказывает: «В этой деревне, в глухомани мы были первыми евреями. Жить устроились на самой окраине, в отдельной избенке. Зимой волки подходили близко и выли. Я помню это смутно, но в душе сохранились некие образ и чувство, которые я порой испытываю потребность выразить на холсте: зима... Тетюши... глухомань...»

Но первые еврейские поселенцы в Тетюшах задержались ненадолго. Через год семья переезжает в Коканд, город в Ферганской долине Узбекистана. Древние архитектурные памятники Коканда - дворец Худояра-хана, дом поэта Хамзы - навсегда остались в памяти Бориса Бомштейна. Впрочем, как и сама дорога в этот неизведанный среднеазиатский край: до Коканда добирались долго - сначала на барже до Куйбышева, потом на перекладных до Ташкента, где долго-долго ждали на вокзале поезда в Коканд.

«Однажды во дворе нашего узбекского дома я увидел незнакомого мне человека. Тогда я еще не знал, что это мой отец. Помню запыленные солдатские сапоги - там было очень много пыли. Этот человек дал мне красную детскую винтовочку и поднял сильными руками, и я почувствовал, понял - это мой отец. Он приехал после ранения на фронте. Мне было четыре года.

Помню, как играли с ним в жмурки. Он был у нас недолго. Через какое-то время уехал в Москву, домой, а в 43-м вернулся на фронт и погиб где-то под Ельней. Все это не только запало в душу - стало частью всей моей жизни. Отца не хватало всегда, но и сегодня помню: у меня был хороший отец.

А еще вижу, как сегодня: входит почтальон. Мать берет письмо, разворачивает и вдруг - дико закричала, завыла! Рядом бабушка, дед Шлема. В этом же дворе жила моя тетя Бася с детьми. Мне показалось, что от рыданий задрожал глинобитный пол, страшные звуки заполнили все жизненное пространство... После смерти отца нас спас офицерский аттестат брата моей матери Аркадия».

Во многих работах Бомштейна особый след, оставленный эвакуацией.

«Эвакуация - это куча народу, свалка людей и дикое несчастье, - вот образ этого явления, сложившийся у него еще в детстве. - Там были евреи и русские, люди других национальностей, все одинаково обездоленные. Эта страшная жизнь в эвакуации сделала людей другими. Там были выручка и взаимопомощь».

В конце войны мать Бориса Бомштейна написала Сталину письмо: просила разрешить вернуться в Москву. Ответ пришел, а в нем - пропуск. Семья вернулась в довоенную марьинорощинскую коммуналку. Их комната оказалась вся облеплена краской: отец между фронтами подрабатывал в артели, рисовал.

«В день приезда я вышел во двор, - вспоминает Бомштейн - и кто-то сказал так, чтобы я это услышал: "Вот - жиденок!" Мне шел тогда седьмой год...». - До сих пор сердце художника болит той детской обидой. С того момента стало все динамичней работать его самосознание.

«Узнав о своем еврействе, я много об этом думал, но только спустя годы понял, что для меня еврейство - это все. Я - еврей по крови, по духу, по мысли, по восприятию мира. И чем старше становлюсь, тем глубже это понимаю. Жизнь и творчество проходят сквозь эту призму. Чем больше живу на свете, тем больше убеждаюсь, что наш Б-г есть. Он видит нас, слышит, ведет, помогает».

Глядя на картины Бомштейна, особенно написанные на еврейскую и библейские темы, а таких немало, чувствуешь, как мировоззрение художника начинает проникать и в тебя.

«Еврейскую тему очень люблю. У меня есть циклы работ по Шолом-Апейхему, Менделе Мойхер-Сфориму. Но и в работах, где нет явной еврейской темы, она все равно присутствует - духовно. Возьмите работы художника Арона Буха. Казалось бы, он ничего не написал на еврейскую тему. А на самом деле все только об этом», - считает Бомштейн.

Как-то я услышал от него: «Творчество может сильно воздействовать на человека, который им занимается, даже вылечить его от недугов. Оно может рождать какие-то сильные выплески. Только когда ты любишь мир, когда им любуешься, когда любишь жизнь, хочется жить. И эта жажда жизни рождает краски, цвета. Краска - это любовь. Главное - окрасить картины своим чувством Прав был Шагал, сказав, что краска - главное в жизни».

Мое впечатление от работ Бомштейна, его личности было бы не полным без рассказа его бывшей однокурсницы по художественному училищу скульптора Дагмары Регент:

«Он был у нас старостой - очень честный человек, бескомпромиссный и легкоранимый. Из-за этого он страдал. А главной его чертой я считаю природное чувство сопереживания. Это необычайно чистый по духу человек, может быть, поэтому он не сразу стал писать (с одержимостью художника). Живопись у него копилась в душе, а теперь это накопленное выходит. И знаете, он раньше тяжело болел, ходил с палкой, но когда начал писать, выставляться, выставки пошли, он выздоровел!»

Искусства по-настоящему захватило Бориса Бомштейна в 14 лет, когда в Пушкинском музее он увидел картины средневековых мастеров. Полотна показались ему гигантскими. Вначале он узрел в них только коричневый цвет, но вскоре стал различать и другие цвета, и даже оттенки. Эти картины до сих пор влекут его.

Поначалу школой художника Бомштейна были Пушкинский музей и Третьяковка. Потом он закончил Московское театральное художественно-техническое училище (MTX ТУ), в конце 1950-х поступил еще в (бывшее Строгановское) - Московское высшее художественно-промышленное училище. Но до его первой персональной выставки было еще далеко - 25 лет. Она состоялась в 1986 году в редакции журнала «Декоративное искусство СССР». А спустя шесть лет он принял участие в выставке еврейских художников СНГ «Диаспора-2», проходившей в Центральном доме художников в Москве. Это была большая выставка, но работы Бомштейна, в особенности то иллюстрации к книгам Менделе Мойхер-Сфорима, Шолом-Алейхема были замечены и отмечены особо.

Поворотом к настоящему признанию стала персональная выставка в московской галерее «Варшавка» в 1995 году. После нее работы Бориса Бомштейна оказались в музеях Москвы, в частных коллекциях России, Австрии, Германии, Финляндии, Италии, Израиля, США и других стран.

На мой вопрос, где бы он хотел устроить следующую персональную выставку, Борис Юрьевич ответил: «В Московском еврейском общинном центре в Марьиной роще - по трем причинам: я еврей, москвич и уроженец Марьиной рощи».

Прощаясь с художником, я вспомнил слова искусствоведа Григория Климовидского: «Мне творчество Бориса Бомштейна доставляет большую радость, оно отражает его личные качества, качества уникальные. Мне очень дороги его искренность, правдивость, особая интонация в творчестве. Это творчество чрезвычайно пронзительно по своей душевной обнаженности и чрезвычайно поэтично».

ЛЕХАИМ


© Copyright IJC 2000   |   Условия перепечатки